Мои воспоминания об отце, мое восприятие его как человека, как личность выстраиваются в своеобразную форму, состоящую из трех частей: детский период, юношеский и взрослый.

В детстве это, конечно, не восприятие отца как человека, это — Папа. Причем папа не просто любимый, а невероятно любимый, кумир, человек, который для тебя является идеалом во всем; очень красивый человек. Мы с сестрой всегда радовались, что нам повезло с родителями. Я невольно говорю родители, потому что, особенно в молодые годы, мама и папа были невероятно похожи. Это была очень красивая, талантливая пара — ученые, к тому же еще одаренные музыкально. В детские годы у меня к ним была только одна большая претензия, которая заключалась в том, что они казались мне неприлично молодыми. В детстве бывают такие странные желания: мне представлялось — это так красиво, когда идешь рядом с солидным, убеленным сединой пожилым папой, а рядом со мной шел худой, очень молодой папа и совсем уж молодая мама. Мне казалось, что все на нас смотрят, и что-то здесь не так...

Это была влюбленность в родителей, абсолютно всепрощающая. Они были очень молоды, хотя уже прошли войну: папа — на фронте, мама — сначала на Урале, а потом под Сталинградом, что было самым страшным. И, конечно, у них уже был житейский опыт, связанный и с трагедией войны, и с потерей первой дочери перед войной. Но, тем не менее, детские воспоминания — это сияющие глаза обоих, влюбленность в нас, влюбленность в работу и какое-то удивительное отношение к нам, детям. Поэтому даже сейчас я не могу понять тех родителей, которым некогда пойти с детьми в театр или кино, некогда почитать с ними книгу. Потому что если я — фанатик чтения, то только благодаря отцу. Он сам читал невероятно много, привозил массу книг, был влюблен в литературу, и в литературу только настоящую. По сути, у нас в домашней библиотеке никогда не было традиционных детских книг, то есть самых обычных — была только очень хорошая литература.

Еще один момент, который взят из детства (причем я никогда не узнаю — это было случайно или для отца типично), — мое воспитание началось с английской литературы. Тогда были замечательные переводчики и литература была первоклассная. И благодаря ей с детских лет усваивалась очень важная мысль: человек — действительно значимое существо на этой земле, и честь и достоинство, даже еще маленького, еще очень молодого человека, — превыше всего. Между тем в русской литературе, даже самой лучшей, с честью и достоинством обращаются порой очень жестоко, они попираются буквально на каждой странице. В английской литературе культивируется и через нее проникает в сознание мысль о том, что ты должен вести себя достойно, быть справедливым и благородным. И эти понятия, буквально с пятилетнего возраста, каким-то удивительным образом становились частью моей еще неразвившейся души. Причем самое интересное, что сейчас, уже с позиций педагога и зрелого человека, я все время пытаюсь вспомнить: а вели ли когда-нибудь родители с нами нравоучительные беседы? — И не помню. А ведь всегда запоминается, когда родители нас «достают» поучениями и так называемой учебой.

Еще у моих родителей был просто талант создавать праздничную атмосферу даже в обычные будни. Ну а уж к каким-то датам, событиям — тем более. В моей памяти навсегда запечатлелись предновогодние волнения: мы с сестрой с замиранием сердца ожидаем, когда за дверью закончится веселая суета, и родители позовут нас посмотреть, какие подарки положил под елочку Дед Мороз. Терпенья не хватало, и мы подглядывали в щелочку.

А вот еще одно воспоминание детства: мы с сестрой лежим в кроватях и ждем родителей. Ждем непременно, несмотря на поздний час, потому что скоро произойдет чудо — они вернутся из театра и все нам расскажут. Это когда мы были совсем маленькими. Затем, когда стали взрослее (мне было лет шесть), нас начали систематически водить в театр. Для отца и мамы это было святое правило: мы были на всех премьерах в оперном театре, в русском драматическом, украинском драматическом. Визиты в филармонию даже не нужно было обсуждать: если приезжал кто-то интересный — мы туда шли, появились абонементы — покупались абонементы. Родители собрали редчайшую музыкальную библиотеку. И я до сих пор помню все спектакли в оперном театре, которые посмотрела маленьким ребенком. Это осталось на всю жизнь — любовь к театру, любовь к искусству, любовь к точности, ясности драматургии, может быть, даже любовь к какой-то определенной концепции.

Я становлюсь чуть старше и задумываюсь. Что за люди мои родители? Какой человек мой отец?… Во-первых, фантастический труженик. С малых лет я с благоговением отношусь к людям, которые любят и умеют работать. Вспоминаю слова: «У папы идет эксперимент», и мы, в священном трепете, ожидаем: получится — не получится… Одиннадцать ночи — его еще нет. Мы волнуемся: что происходит в лаборатории? Работает телефон, мы на связи. Отец прибегает, что-то перекусывает, возвращается в лабораторию — идет эксперимент! Это потрясающе! Потом он возвращается, рассказывает.

Вспоминаются эти разговоры на кухне, ведь жили мы очень скромно. Но до сих пор я, как настоящую, высокого уровня музыку, слушаю разговоры, которые происходят и в моем доме, и там, где есть люди, имеющие отношение к науке; разговоры о статьях, которые они написали, или о проблемах, которые они ставят, изучают, разрешают. Потому что я вижу работу ума. Это не славословие, не пустословие, не сплетни. У нас в доме этого никогда не было. В семье был культ работы. Когда родители работали, мы все ходили на цыпочках. Нас воспитывали в труде. «Все сама» — это был непременный лозунг отца. Хотя порой мне бывало трудно, но в жизни это очень пригодилось.

Родители с упоением говорили о своей работе, потому что были в нее влюблены, чего-то добивались; потому что были увлеченными и очень талантливыми людьми. А быть талантливыми им помогало еще то, что они были невероятно музыкальными. Приходили друзья отца, друзья мамы — люди, которые учились не только в университете, но и в архитектурном, политехническом институтах, — и все они играли!

Ярким воспоминанием детства стали музыкальные вечера, которые проходили у нас дома. Музыка была культом в нашем доме. Играли в четыре руки и в камерном ансамбле, на скрипке, виолончели и фортепиано; мама пела — папа аккомпанировал. Отец параллельно с физическим факультетом университета учился в консерватории. Он ее не окончил, но играл прекрасно. А у мамы, химика по образованию, был изумительный голос — мощное, яркое сопрано, которое ей поставил профессор консерватории П.В. Голубев. И в университетских, и в консерваторских кругах, и позже, когда родители работали в УФТИ, это была известная музыкальная пара. Вспоминается также ожидание очередного чуда — музыкальных вечеров в УФТИ. Правда, нас туда не пускали (это был закрытый институт), но мы знали, что там будут выступать наши родители. На музыкальных вечерах исполняли только классическую музыку, и люди не просто слушали, а наслаждались ею.

С переходом в более взрослое состояние, когда мы уже можем смотреть на родителей как бы со стороны, чистая влюбленность в них уступает место анализу. И начинаешь понимать, что рядом с тобой чрезвычайно умные люди, люди по-настоящему высокого интеллекта.

Круг научных интересов отца был очень широк. Его работы в области физики низких температур и криогенной техники известны во всем мире и принесли ему всеобщее признание. Он был инициатором создания, одним из основателей и более четверти века бессменным директором Физико-технического института низких температур Академии наук Украины; дал толчок к становлению и развитию других научных школ. Круг фундаментальных и научно-прикладных направлений, которые разрабатывались под руководством Б.И. Веркина, был настолько велик и разнообразен, что его с избытком хватило бы на загрузку нескольких НИИ. Эти работы внесли существенный вклад в создание комплекса устройств для имитации космического окружения и условий Луны и Марса: сверхпроводниковое электромашиностроение; чувствительные сверхпроводниковые приборы для новой техники дистанционной георазведки, биологии, медицины; разработка методов и аппаратуры для длительного низкотемпературного хранения и транспортировки биологических тканей и пищевых продуктов; создание аппаратуры для криохирургии…

Имя Бориса Иеремиевича Веркина стало легендой еще при его жизни: признанный организатор науки, академик, лауреат государственных премий СССР и УССР. Список его достижений и заслуг можно было бы продолжать бесконечно. Но кроме профессиональных научных забот, у этого безгранично талантливого человека было еще два замечательных увлечения — семья и искусство, к которым он относился с такой же неистовой любовью, и в то же время с подчеркнутой строгостью, граничащей с аскетизмом, как и к работе.

Очень часто отец и мама возили нас с собой в командировки. Особенно везло мне, поскольку я младшая и была меньше связана учебой. Для чего же родители брали нас с собой? Зачем отцу это было нужно? Затем, что он погружал меня (в очередном крупном городе) в мир искусства: водил в музеи, а вечером — в театры или филармонию, потому что хотел еще раз наполнить мое сознание, мою душу, мое сердце колоссальным запасом впечатлений, которые могли дать мне эти города — Ленинград, Москва, Киев.

То ощущение тишины и покоя в душе, внутренней сосредоточенности, которое я получила в церкви, я не забуду никогда. Я очень благодарна отцу за это, потому что он привил мне умение сосредоточиться, научиться которому помогает, в частности, церковь. Отец водил меня не для того, чтобы я ставила свечки, а чтобы увидела эту красоту, которую создали люди много-много веков назад, научилась слушать тишину, чувствовать гармонию внутри себя и гармонию с окружающим миром, сосредоточиться на самом главном. Ведь, когда ты сосредоточиваешься в тишине, от тебя уходит прочь вся суета, весь мелкий надоедливый быт…

Став старше, я начала понимать, что этот замечательный человек, которого ты называешь просто папой, — великолепный, блестящий педагог. Я могу это утверждать, так как испытала его педагогический талант на собственном опыте. Дело в том, что, в доме было слишком много физики, я внутренне ощущала это и всячески противилась. Когда я открывала учебник по физике А.В. Перышкина, между мной и Перышкиным опускался железный занавес. Я испытывала просто активное неприятие того, что читала. Правда, надо признаться, мне и не очень везло с преподавателями по этому предмету. Но поскольку меня воспитывали как человека очень ответственного, то, естественно, мне хотелось выглядеть достойно и на уроке физики. И потому я обращалась к отцу. Поздно ночью, на все той же кухне, он начинал мне рассказывать главу, которую я не могла понять (и не могла разобраться, на каком языке она вообще изложена). И вдруг я начинала понимать, что это невероятно интересная история, история, в которую нужно не просто погрузиться, а которой можно и нужно посвящать свою жизнь. Но, что самое интересное, мне становились понятны пути, по которым нужно идти. Как будто покрытую слоем грязи старую картину отмывали реставраторы. Отец умел рассказать о невероятно сложных вещах очень просто и точно, не тратя лишних слов и эмоций. При этом он очень хорошо чувствовал собеседника и точно понимал, что нужно сказать маленькому человеку для того, чтобы он сразу ухватил зернышко, суть. Не зубрил, а понял. Оттуда же пошло и умение конспектировать. Папа сам был очень точным и чрезвычайно работоспособным человеком. Может быть, в этом сыграли роль воспитание, полученное в немецкой школе, и отличное знание немецкого языка. А, как мне кажется, немецкий язык очень приучает к порядку. Естественно, повлияло и воспитание в семье, плюс, конечно же, характер. Но то, как он научил меня вести конспекты, безусловно, пригодилось мне в дальнейшей жизни. В качестве примера могу рассказать следующее. Когда первый же мой педагог по политэкономии на семинаре увидел мой конспект «Капитала» Маркса, то сразу же поставил мне «автомат» и больше не беспокоил в течение целого учебного года. Увидев, как я в своих конспектах излагаю материал, систематизирую его, отделяю главное от второстепенного, он понял, что я владею предметом. Но еще более интересно, что впоследствии на протяжении деся-ти—пятнадцати лет этими конспектами пользовались другие студенты, пока они где-то не затерялись.

Лекции отец читал настолько интересно, что его приглашали в школу, где я училась. И влюбленные мальчишки потом буквально ходили за ним следом, а многие из них поступили на физфак и физтех университета, и надо полагать, в этом была заслуга и моего отца.

По окончании школы я поступила в консерваторию, к большому удивлению всего нашего «уфтинского» двора, так как все были убеждены, что я просто была обязана заниматься физикой. Думаю, на мой выбор повлияла и влюбленность отца в музыку, и его вера в то, что этим стоит заниматься профессионально. Его убежденность в том, что при всей своей кажущейся ненадежности (а так думали очень многие окружающие нас близкие люди, считающие, что надо выбрать нормальную, надежную работу инженера или научного сотрудника; ведь искусство — очень ненадежная, нестабильная вещь, и неизвестно, получится — не получится, проявится талант или нет) музыка стоит того, чтобы ей посвятить жизнь. И я очень рада, что поверила отцу и себе, рискнула — и пошла в консерваторию. Хотя, будучи на первом курсе консерватории, я посещала и первый курс физического факультета: меня пускали вольнослушателем.

Именно в этом году отец вновь вернулся в университет и начал читать лекции. Конечно, это было чудо, потому что таких лекторов я не встречала ни до, ни после, хотя слышала очень многих великолепных лекторов. Слушать человека, который читает лекцию по физике, не являющейся ни твоей специальностью, ни твоим любимым предметом, и в которой ты мало что понимаешь и знаешь, — и быть не в состоянии оторваться, поскольку ты настолько вовлечен в этот процесс, что кажется, если он сейчас прекратит читать, — мир разрушится… Достаточно сказать, что на лекции Бориса Иеремиевича Веркина ходил не только весь поток, но и все курсы, которые уже прошли этот предмет, — второй, третий, четвертый и даже пятый, ходили и люди из других вузов.

Уже когда я была молодым преподавателем, отец совершенно потряс воображение студентов, пригласивших его в консерваторию как интересного человека (тогда это было модно). Я, естественно, очень волновалась, ведь это родной отец, и начала немножко комплексовать: что люди скажут? Произведет ли он впечатление? И вдруг он, к моему ужасу, начинает рассказывать о холодильных установках. Первым ощущением было, что я сейчас провалюсь сквозь землю. Но оно исчезло уже на второй его фразе. А дальше, как мне рассказывали профессора консерватории Б.А. Склов-ский и М.С. Хазановский, на нескольких ученых советах говорилось о том, что Борис Иеремиевич всем преподал урок: что такое настоящий преподаватель. Потому что, не обращаясь к часам, он прочитал лекцию, уложившись ровно в сорок пять минут, ни секундой больше, ни секундой меньше. Причем драматургически выстроил лекцию таким образом, с такой кульминацией, что когда он завершил, сидящая на балконе вокалистка вскочила и сказала: «Говорите, говорите еще! Век бы слушала!». И на ученом совете потом долго говорили, что если человек смог рассказать о том, как замораживать и перевозить фрукты, и ни один студент не только не шелохнулся, а наоборот, все просили продолжать еще и еще, — то какой же уровень был у этого человека!

О том времени, когда я была студенткой, а время было сложное, мне напоминает следующая интересная цепочка. С детских лет, с очень раннего возраста у меня в голове засела одна фраза о врачах, с которыми что-то происходит. Это было сказано на кухне. Эта фраза постоянно беспокоила меня. Я понимала, что вокруг меня что-то происходит, что жизнь не такая мирная и благополучная, как мне ее преподносят в школе, по радио, телевидению. Вторая фраза, которая произвела на меня очень сильное впечатление (вернее, не фраза, а реакция родителей) и которая во многом сделала меня тем, кем я стала, связана с моим переходом из великолепной 17-й школы, знаменитой школы на улице Бассейной с замечательным педагогическим коллективом, в специальную музыкальную школу-десятилетку. Там первое, что сделала моя преподавательница по специальности, — это позвонила родителям и сказала, что «ребенок должен понимать, что он должен быть, как все». Это при том, что я и так была напугана сменой обстановки и новыми «правилами игры». Наверное, другие родители прочитали бы мне длинную лекцию, рассказали бы, как я должна себя вести, мол, «молчи, скрывайся и таи». Ничего этого мне сказано не было. Мне просто рассказали, о чем говорил учитель, а дальше полагались на мое представление о том, как надо поступать в этой жизни. Выводы я должна была делать сама. Ведь отец всегда требовал, чтобы я думала, решала и делала все самостоятельно, чтобы обо всем имела свое мнение (и он всегда его спрашивал и с ним считался).

Когда я думаю о том, как строилось мое воспитание, в памяти возникает незабываемое воспоминание о Питере, о школьном Питере. Тогда отец повез меня и моих подруг, которых родители не могли повезти, в Питер. Он взял нас с собой и показал не только Санкт-Петербург, но и Петергоф, окружающие город дворцы. Но самое яркое впечатление от Петербурга — это не музеи и дворцы, хотя я их помню (и потом, когда мама повезла меня в этот город, «зернышки» этих впечатлений как бы «проросли»), а встреча с Петром Леонидовичем Капицей. Представьте ситуацию: мне 13 лет, я — маленькая школьница, а этот великий человек, легендарная личность, о которой мне рассказывал отец, общается со мной на равных. Мы разговаривали о том, что я читаю, обменивались мнениями о прочитанном.

Все коллеги отца очень часто бывали у нас дома, дом всегда был полон людей, и это были значимые в своей области специалисты, хорошие ученые, умные талантливые люди. Все они разговаривали с нами, детьми, подростками, потом девушками, как с равными. За это я благодарна родителям, ведь это очень помогает в жизни, позволяет выстоять при любой беде, несправедливости, неправде. Потому что, во-первых, имея возможность общаться с действительно великими личностями, понимаешь истинную ценность такого общения и учишься правильно вести себя в этой ситуации; начинаешь понимать и разницу между ними и мелкими людьми, которые тщатся быть великими и вызывают только сожаление. Во-вторых, такие встречи еще более укрепляли стержень, который родители неустанно культивировали в нас с самых ранних лет.

Вспоминаю свои студенческие годы. Повторюсь, это было очень тяжелое время, когда трудно было быть евреем и вообще, что называется, инородцем, — не принимали в институты, университеты, не брали на работу. И я очень благодарна отцу и ценю то, что у него хватало мужества, силы воли, уверенности, веры в то, что он поступает правильно (хотя это и грозило неприятностями, и у него их было предостаточно), принимать к себе в институт на работу талантливых ребят, независимо от национальности. Среди них были люди, которых отец, можно сказать, даже спас. Примечательно, что один из его учеников, который довольно рано уехал в Израиль, давая интервью местной газете, озаглавил его следующими словами: «Веркину я обязан всем». И я его хорошо понимаю. Он сказал очень важные слова и о том, что Борис Иеремиевич родился и жил в стране, которая находилась под невероятным тоталитарным прессом. Пожалуй, отец сам немало пострадал от этой системы, но его внутренняя сила была так велика, что он и в нас, молодых, стремился укрепить свободу духа.

От каждого молодого специалиста отец требовал новых проектов. Обращаясь к первому курсу, он говорил: «Вы ко мне приходите со своей интересной идеей, — я даю вам лабораторию, и вы раскручиваете эту идею». Эта была непоколебимая вера в человека, которая просто обязывала его раскрыть свой потенциал, она внушала молодому человеку — ты сильная личность, у тебя все должно получиться, все в твоих руках. Это притом, что у отца был очень непростой характер. Он бывал груб и порой жесток. Но когда-то, много лет назад, когда я сама выступала оппонентом в споре с ним, он сказал: «Знаешь, Таня, пройдет много лет, и ты поймешь меня». И вот сейчас каждый день моей жизни я говорю: «Папа, прости меня, я действительно тебя сейчас понимаю». Я понимаю, как ему было трудно, как трудно бороться с рабством, которое сидит внутри каждого человека, и далеко не все, по примеру Чехова, хотят выдавить из себя раба. Многим оно очень привычно. А отец действительно не переносил лености, трусости, слабости. Я хорошо помню, как однажды пришла к нему поплакаться: старшие не понимают, молодежь затирают и так далее. Он сказал: «Я не понимаю тебя. Ко мне в кабинет аспирант может зайти и сказать, с чем он не согласен и какие у него есть предложения. И я его выслушиваю и даю возможность себя реализовать. А что ты плачешься? Покажи, чего ты хочешь, сделай что-то конкретное. И борись за то, чтобы твое предложение было реализовано».

Так я перехожу к отцу-руководителю. Да, наверное, у него был тяжелый характер как у любого выдающегося и одаренного человека. Нам, простым людям, довольно сложно это понять и принять. Мы даже не представляем себе задачи, которые такие люди ставят перед собой, как много им надо успеть, и как часто они понимают, что не хватает ни времени, ни жизни. А в ответ наталкиваются на леность, неторопливость, неспешность людей, которым ничего не нужно, просто отрабатывать с девяти до пяти и получать зарплату. Я думаю, по отношению к таким людям отец был не всегда гуманен. Но одно его уникальное качество как талантливого руководителя уже тогда приводило меня в восторг. Это его умение уговорить, привлечь, увлечь, завлечь во ФТИНТ самых талантливых людей. Когда он встречал очень одаренного человека, его первым желанием было (и практически всегда он добивался этого!) взять его в свой институт, в отличие от многих руководителей, окружающих себя серой массой, которая послушно исполняет все указания, всегда поддакивает и голосует «за».

Отец знал себе цену, четко представлял, в чем его сила, и прекрасно понимал, что он не Господь Бог, но никогда не боялся иметь рядом с собой очень талантливых людей. И что мне всегда нравилось и поражало во ФТИНТ, который он создал, это обилие индивидуальностей. Здесь были вовсе не рядовые инженеры и не рядовые научные сотрудники; мне кажется, что во ФТИНТ вообще никогда не было никаких рядовых сотрудников, потому что отец не переносил этого слова и не признавал это понятие. И мне трудно себе представить, что он мог бы ужиться с такой личностью, потому что в каждом человеке, начиная от уборщицы, он видел индивидуальность.

Второе, что меня потрясает, — это то, сколько он успел сделать для людей и города Харькова. Борис Иеремиевич со своими друзьями создал, в буквальном смысле этого слова, на пустыре огромный институт. Затем построил целый городок, который все знают как «хутор Веркина». Он также организовал опытный завод в Валках и участвовал в создании еще нескольких институтов. Отец все время что-то создавал, причем, как правило, нечто фундаментальное, что остается на многие десятилетия, а быть может, и больше.

Третье — это то, что Борис Иеремиевич создал в своем институте «филармонию физиков», которая много лет была духовным центром для харьковской научной интеллигенции. В зале ФТИНТ выступали знаменитые певцы, скрипачи, пианисты. Отец сам приглашал их и сам платил им гонорары из своих собственных средств, так как соответствующая статья расходов, конечно же, институтом не предусматривалась. И это была не просто блажь. Отец считал, что без классической музыки не рождаются свежие идеи в науке. Он прекрасно понимал, насколько людям важен тот самый «панцирь», который они с мамой пытались дать нам с сестрой. «Панцирь», который называется классическим воспитанием. «Панцирь», который помогает сохранить душу, выстоять и в радости, и в горе, и в печали, и в невероятном счастье; который помогает человеку оставаться самим собой в любой ситуации.

Отец был уверен, что классическая музыка помогает и физику, и химику, и конструктору, и рабочему быть творческой личностью, будит фантазию, воображение, рождает идеи. Более того, она не только рождает эти идеи, но и позволяет реализовать их. И вот, когда прошло достаточно много лет после ухода отца, при встрече сотрудники ФТИНТ мне говорили: «Как нам стыдно! Мы только сейчас поняли, что он для нас сделал. А как мы ругали его, что он опять гонит нас в зал слушать классическую музыку. Но только теперь, когда этого нет, и вместо этого — вакуум, мы понимаем, что он делал для нас и для наших семей».

В порядке вещей, когда нормальный руководитель делает что-то полезное для своего института. Но прихожу в филармонию, и здесь все напоминают мне о том, сколько отец сделал для филармонии. Приходишь к художникам — они мне рассказывают, как он поддерживал художников. И ведь он нигде об этом не кричал. Не требовал, чтобы об этом писали. Не ждал ни от кого подтверждения, что он (такой-то) сделал для того-то то-то и то-то. Отец делал это потому, что считал: если он не сделает, то не сделает никто, и дело погибнет. И потрясает благодарная память людей! Я всегда знала, что отец тесно сотрудничал с медициной, что со многими медиками он не просто был знаком, но и работал вместе, а ФТИНТ очень тесно сотрудничал и сотрудничает с различными медицинскими институтами и больницами. Но когда ты попадаешь со сломанной рукой в 26-ю больницу, где, записывая твою фамилию, спрашивают: «Не родственница ли Вы…?», а, узнав, что родственница, сбегаются все, кто есть, ночью, и начинают рассказывать, что сделал Борис Иеремиевич для этой больницы, как они помнят каждый его приход, как много он помогал конкретным людям и больнице. А попав в студенческую больницу, я вдруг узнаю, что и здесь отец очень много сделал… И становится очень стыдно и думаешь: а зачем ты живешь на этом свете? Если один человек успевал так много, хотя был отнюдь не самым здоровым человеком, а ты постоянно жалуешься, что у тебя нет времени и сил, то невольно задумываешься — нужен ли ты. Нужна ли твоя жизнь, или ты должен пересмотреть ее и начать что-то делать, и занять какую-то активную человеческую и гражданскую позицию.

Я считаю Бориса Иеремиевича Веркина действительно великим человеком. Однажды меня попросили охарактеризовать отца несколькими эпитетами, продолжив фразу «Веркин — это…». И я ответила: «Очень красивый человек… И, безусловно, невероятно сложный человек. Но красивый и щедрой души человек…». Это совсем не означает, что я не вижу его недостатков или их не было. Это смешно! Не бывает людей без недостатков. Но сейчас, когда прошло много лет, и я стала, хочется надеяться, умнее, спокойнее и, главное, взрослее, то поняла, что он правильно мне говорил: «Ты поймешь!».

Еще отец обладал совершенно фантастическим умением разговаривать с любым человеком, безразлично какой профессии, умением понять этого человека, разобраться в проблемах, которые его волнуют, и помочь ему. Неважно, кто это был — медик или музыкант. Он помогал очень многим музыкантам и художникам. Я часто присутствовала при его разговорах с людьми, не имеющими никакого отношения к физике. Они приходили с какими-то идеями, и отец мгновенно схватывал суть, понимал самое главное и тут же начинал стремительно развивать ее дальше. Он видел, как можно развить, развернуть и реализовать идею на базе своего института. Он сразу понимал, каких людей надо привлечь для этого.

Приведу пример, касающийся лично меня. Я должна была написать первое в моей жизни методическое пособие, но поскольку мне хотелось только играть, а не заниматься «писаниной», то процесс как-то не шел. Более того, воспитанная в советской школе, я ненавидела само слово «сочинение», понимая, что должна писать не то, что думаю, а то, что писать должна. Поэтому у меня была внутренняя, можно сказать, ненависть к написанию чего-либо как заведомой фальшивки. Мои друзья-теоретики предлагали мне различные интересные, с их точки зрения, темы, которые меня, увы, как исполнителя, совершенно не трогали. Тогда отец попросил меня рассказать о том, что меня в этот момент волновало и чем я занималась. Я ответила, что увлечена современной музыкой, влюблена в нее. «Хорошо, — сказал он, — а что ты еще любишь?» А я больше всего на свете люблю преподавать. Выслушав, отец сказал: «Дай мне день подумать». На следующий же день он предложил мне тему. А через несколько дней моя методичка уже была готова, потому что он попал в самую точку: речь шла о современной музыке в учебном процессе. Я тут же написала работу на одном дыхании, потому что эта тема меня по-настоящему волновала. Я играла эту музыку и понимала, как важно передать свое чувство и свое умение моим ученикам. Ведь современная музыка помогла мне раскрепоститься, дала чудесное ощущение внутренней творческой свободы. И мне хотелось объяснить, почему она так важна в учебном репертуаре вуза… Вот что значит настоящий руководитель, который точно понимает человека, с которым он работает, и точно знает, что нужно именно этому человеку для того, чтобы полностью реализовать себя.

Когда я стала молодым педагогом, отец очень ругал меня за то, что я была в то время не способна к компромиссам. Он, безусловно, считал, что компромисс необходим, что без него невозможно жить. И сейчас я понимаю, насколько он был прав. Конечно, и для него существовали вещи, в которых компромисс немыслим, равно как и те, в которых можно и даже нужно идти на компромисс. И он умел это делать, иначе не был бы таким хорошим руководителем.

Порой я видела, что отцу не хватает сил. Но не припомню, чтобы у него опускались руки, хотя, возможно, такое тоже бывало. Не тот это был характер! Недаром о нем ходила поговорка: «Веркина выгонят в дверь — он войдет в окно». Причем не для себя, родимого. Я вовсе не хочу сказать, что он был бессребреник, что ему вообще ничего не нужно было. Отец обожал книги, журналы, альбомы, позднее его стали интересовать иконы и картины. Но он ничего не накопил. Это у нас, как говорится, семейное. Я не осуждаю это и не хвалюсь этим. Просто такого рода людей должно хорошо обеспечивать государство, ценя их заслуги. А отец нормальную квартиру, по сути дела, получил достаточно поздно.

Кандидатскую диссертацию он писал на кухне. В это время оказалось, что где-то за границей (подробностей не помню) кто-то уже написал диссертацию на эту же тему. Отцу пришлось писать новую кандидатскую работу. И я помню, как на очередном юбилее УФТИ ребята мне рассказывали, что это было необычное явление: чтобы ученый-экспериментатор за полгода написал новую диссертацию. И при этом он жил в коммунальной квартире, в одной комнате с двумя детьми. Потом мы переселились. Имея возможность выбрать более приспособленную квартиру для четверых (даже пятерых — в тот момент с нами была бабушка), они остановились на двухкомнатной со смежными комнатами. И это тоже типично для моих родителей. Таким образом, работать отец мог опять-таки только на кухне. Маме я печатала статьи в коридоре на пишущей машинке, а папа работал на кухне, где написал и докторскую диссертацию. И живя там же, на Чайковского, 20, квартира 14, он стал член-корреспондентом и директором ФТИНТ. При всем этом он всегда ухитрялся общаться с детьми. Ему было интересно: что со мной происходило, что я читала, в кого влюбилась. Он даже не задавал вопросов, потому что знал — я сама ему расскажу, и мы все обсудим. Это при том, что отец был отнюдь не ангел, и я не хочу, чтобы о нем создалось такое впечатление. Он мог быть и несправедливым, и достаточно жестким. Но мне кажется, что, оценивая человека, нужно видеть главное в нем и правильно определить, что в нем преобладает — «хорошее» или «плохое». Чем дальше я по времени отхожу от отца, тем чаще вспоминаю то, что он дал мне, благодаря чему я живу, работаю, и что-то мне удается.

Умел ли отец признавать свои ошибки, свою неправоту? Да, в отношениях со мной он умел это признать, и думаю, что это касалось не только меня одной. Более того, если бы он этого не умел, то не был бы таким хорошим учителем, а он выпустил очень многих кандидатов и докторов наук. И, конечно, папа умел прощать. Безусловно… Особенно, если вспомнить, что я ему могла наговорить… Если человек — яркая, значительная и выдающаяся личность, то это всегда очень сложная личность, жить и работать с которой весьма трудно.

Отец, конечно, и сомневался, и корил себя, и жестоко мучился, понимая, что был где-то неправ, и помнил это до конца своих дней. Собственную неправоту он сам не мог себе простить. Перед решением любого вопроса он много размышлял и анализировал ситуацию, но затем поступал очень уверенно и точно. Он умел брать на себя ответственность. Это чувство ответственности за любого человека, который к нему обращался, за любое дело, которое он начинал делать, позволяло ему все начинания доводить до логического конца. И самое главное, что с детских лет он прививал это чувство своим детям. В этом мои родители были похожи и вообще они были очень похожи между собой, именно поэтому, возможно, и разошлись. И я, кстати, очень благодарна маме за то, что даже когда они разошлись, она не поступила так, как делают многие женщины. Она продолжала считать, что это не просто отец, а такой отец, с которым дети не имеют права разрывать отношения, что бы ни происходило между взрослыми.

Когда отец умер, на меня, пожалуй, самое сильное впечатление произвела реакция так называемых простых людей (хотя я очень не люблю этого слова). Они подошли ко мне во дворе и сказали: «Что же теперь делать, если случится беда? К кому обратиться?». Потому что любой человек знал, если что-то случится, нужно обращаться к Веркину. Если надо, он повезет в другой город, устроит в больницу, договорится сделать операцию и поможет деньгами. Человеку плохо — он должен помочь. Этим все сказано… Таких людей, каким был мой отец, очень не хватает сейчас. И для меня большой радостью было то, что на двухсотлетии университета им. В.Н. Каразина Борис Евгеньевич Патон, Президент Национальной академии наук Украины, в числе трех наиболее выдающихся фигур, очень значимых для Харькова, назвал Бориса Иеремиевича Веркина, моего отца. Для меня это было очень важно — значит, не забыт, его помнят, значит, его действительно не хватает… Харькову его очень не хватает.