Наш институт к своему замысловатому названию — «Физико-технический институт низких температур Национальной академии наук Украины» в 1991 году получил значимое добавление — «имени Б.И. Веркина». На западе институт чаще всего стали именовать — BVI = Boris Verkin Institute. И это наиболее полно отражает суть: БИ, конечно же, основатель, фундатор, создатель института. И не только потому, что ему принадлежит идея его создания, и не только потому, что он убедил правительственные и партийные «верха» в целесообразности создания такого института, и не только потому, что он строительству института отдал столько сил. Прежде всего потому, что БИ под крышей института собрал выдающихся математиков, хороших физиков и конструкторов — преимущественно своих друзей, коллег и учеников.

Но был ли я его учеником? БИ не всегда включал меня в списки своих учеников. Бывая за рубежом, он упоминал среди своих учеников и Александра Воронеля, и даже Марка Азбеля, а меня — не всегда…

Все потому, что отношения наши не всегда были гладкими. Так, в начале 70-х, когда и я, и В. Манжелий были замами у БИ, он, неожиданно для нас обоих, тоном, не допускающим возражений, заявил: «Вы, Виктор, займетесь строительством нового гелиевого (водородного) корпуса, а вы, Вадим, — завода в Валках!» Строительство было не по душе ни мне, ни Вадиму (у обоих как раз спорилась научная работа в своих лабораториях-отделах), но БИ настаивал: «Ведь вы — мои ученики и соратники». Когда же мы отказались, последовал возглас: «Ах, так!» — и через несколько дней предложение освободить должности заместителей директора. Но это не беда, а вот стал я для БИ не Витей, и даже не Виктором, а Виктором Валентиновичем. И из списка своих учеников вычеркнул. Продолжалось это год, два, три!

И все же, право ученика определять, кто у него учитель.

БИ впервые прочитал курс лекций «Общая физика» студентам — физикам физико-математического факультета набора 1950 года — среди которых был и я. Конечно, и до БИ читался подобный курс, но БИ прочитал его по-новому. Лектором он оказался замечательным: не только наполнял наши головы знаниями, но и старался увлечь, пробудить интерес к физике. Лекции БИ были эмоционально насыщены, чуствовалась его индивидуальность, неодинаковое отношение к разным разделам физики. Возможно, с точки зрения преподавания общей физики это и не совсем правильно. Но зато БИ пробуждал интерес к тем разделам физики, которыми сам был увлечен. Он уже тогда задумал создать кафедру физики низких температур (или для начала специализацию на кафедре экспериментальной физики) и, конечно, хотел заинтересовать своих слушателей теми разделами физики, которые были близки ему. Так, впервые на лекциях БИ мы услышали, что С.А. Боровик изобрел вакуумный диффузионный насос до Ленгмюра, а об этом даже дома у нас никогда не говорилось. В те годы было модно подчеркивать приоритет русских ученых, и БИ не отказывал себе в этом удовольствии, но никогда не опускался до уровня «Россия — родина слонов».

Любопытно отношение БИ к нападкам на физику со стороны марксистских философов. Курс общей физики естественно начинать с механики. В 1949 году вышел учебник «Механика» для студентов физических факультетов университетов. В прессе этот учебник был подвергнут «разносной» критике за «идеализм» (в механике?!). БИ рекомендовал нам ряд учебников, на учебник Хайкина наложил запрет. Для большинства студентов запрет был излишним, так как книги в библиотеке факультета не было. У нас же дома книга была, и каково же было изумление при сопоставлении лекций БИ с содержанием книги Хайкина… БИ соблюдал правила поведения тех лет, но учил нас физике добросовестно.

БИ был официальным руководителем моей дипломной работы. Он предложил тему «Холл-эффект и магнитосопротивление монокристаллов висмута в широком интервале температур», по его настоянию установку изготовили (с ведома Б.Г. Лазарева) в мастерских криогенной лаборатории УФТИ. Работа получилась неплохой, БИ предложил ее опубликовать, но от соавторства отказался. Я и тогда понимал почему: работа неплохая, но эпигонская — явно в русле работ Е.С. Боровика.

К висмуту мы с БИ вернулись в 1961 году: БИ предложил мне экспериментально проверить работу К.Д. Синельникова, И.М. Лифшица и М.И. Каганова, которые предсказали квантовые осцилляции химпотенциала. Это удалось сделать с помощью измерений осцилляций контактной разности потенциалов. Материал был опубликован. Это была моя первая и единственная совместная с БИ фтинтовская работа. Она ему понравилась, тем более что на нее последовало немало ссылок, хотя «резонансной» я бы ее не назвал.

Хуже было дело с моим киевским увлечением — исследованием оптических и фотоэлектрических свойств полупроводников. БИ, будучи обижен тем обстоятельством, что его избрали в члены-корреспонденты АН по специальности «физика полупроводников», а не по «физике низких температур», самым решительным образом приступил к изгнанию полупроводниковой тематики из института. Думаю, что мне повезло и здесь. БИ настойчиво повторял: «Вам надо бы заняться антиферромагнетизмом. Поймите, Л.В. Шубников открыл антиферромагнетизм в Харькове, а с его гибелью это направление заглохло: нет экспериментальных исследований. А теоретических работ — А.И. Ахиезера, М.И. Каганова, В.М. Цукерника — сколько угодно». И постепенно я отошел и от полупроводников, и от металлов, а сосредоточился и я, и весь мой отдел на антиферромагнетиках. И потому докторскую диссертацию защищал на тему «Спектроскопия и магнитооптика антиферромагнетиков». А вот совместных с БИ публикаций больше не было. Он утверждал: «Общих указаний для соавторства недостаточно!».

Hаписал «постепенно отошел и от полупроводников, и от металлов»…. И подумал, так ли уж постепенно? Не помню, в каком году точно, но явно в недолгий период моего замдиректорствования (1968—1972), когда отношения с БИ были самые, что ни на есть, доверительные, он как-то произнес: «Ваш отдел отличается от других какой-то эклектичностью: оптическая спектроскопия и магнитооптика антиферромагнетиков, фазовые переходы в тех же антиферромагнетиках, но в то же время туннельная спектроскопия сверхпроводников, электропроводность и гальваномагнитные явления в металлах». Замечание, безусловно, справедливое, но ведь, приглашая меня во ФТИНТ, БИ тематику не ограничивал, да и первоначальное название лаборатории, предложенной мне, было «Электропроводность и сверхпроводимость». Но времена меняются, антиферромагнетизм занимал почти все время, поэтому без особого огорчения я согласился на переход нескольких групп в другие отделы. От «эклектичности» избавиться все же не удалось: когда появились новые направления (ВТСП, сильно коррелированные системы и т.д.), то БИ посчитал целесообразным привлечь и наш отдел с его многообразием методик.

У меня много учителей, среди них и Борис Иеремиевич Веркин, рядом с которым прошла большая часть моей жизни. Я всегда прислушивался к его советам, относящимся не только к научной работе. Прислушивался, но следовал не всегда. По окончании учебы в университете БИ предложил мне место старшего лаборанта на кафедре экспериментальной физики (специализация — «физика низких температур»). УФТИ для меня был недосягаем (мать — еврейка, я — «оставанец» на оккупированной немцами территории), а на кафедре у меня была готова установка, и тема диссертации продумана, более того, дипломная работа — неплохой задел. Все это так, но должность старшего лаборанта у меня ассоциировалась со званием «старшего сержанта». Поэтому я, по совету Е.С. Боровика, решил принять предложение А.Ф. Прихотько попытаться поступить к ней в аспирантуру при киевском Институте физики. Е.С. Боровик считал, что мне очень полезно поработать в разных областях физики, особенно в разных лабораториях с их оригинальной тематикой и традициями. Криогенная лаборатория Института физики, руководимая А.Ф. Прихотько, своими традициями и тематикой связана с лабораторией, созданной в начале 30-х годов в УФТИ И.В. Обреимовым (низкотемпературная спектроскопия кристаллов), а харьковская криогенная физика «исповедует» традиции криогенной лаборатории, созданной в УФТИ Л.В. Шубниковым, и продолжает ее тематику (электронные свойства металлов, сверхпроводимость, сверхтекучесть, антиферромагнетизм).

БИ считал, что харьковская криогенная физика намного шире тематически и интереснее киевской, а к полупроводниковой тематике уже тогда, в 50-е годы, испытывал неприязнь. О чем со мной и поделился. И все же я предпочел начать с Института физики, в душе сохранив надежду когда-нибудь все же попасть в криогенную лабораторию УФТИ.

Судьба, однако, сложилась иначе. Как-то так получилось, что от основного направления исследований лаборатории А.Ф. Прихотько — низкотемпературной спектроскопии молекулярных кристаллов — я отклонился и присоединился к группе В.Л. Броуде, Э.И. Рашбы и М.К. Шейнкмана, увлеченных в то время исследованиями оптических и фотоэлектрических свойств монокристаллов полупроводников группы AIIBVI при низких температурах. Я многому у них научился и к началу 1959 года подготовил кандидатскую диссертацию, автореферат которой представил БИ. Буквально через пару дней (я ненадолго приехал в Харьков) БИ мне сказал: «Я написал Вам хороший отзыв. Но, честно говоря, мне эта наука не нравится. Это меньше всего относится к Вашей работе, в ней кое-что интересное есть, но вся эта киевская физика…», — и на лице его появилась неодобрительная гримаса. К этому времени я уже приобрел вкус к низкотемпературной спектроскопии кристаллов и молекулярных, и полупроводниковых (то есть к киевской ветви криогенной физики), поэтому не мог согласиться с БИ. Мне казалось возможным объединить киевские методы оптической спектроскопии и харьковскую технику исследований в магнитном поле. Оставалось только найти интересный объект исследований. Под влиянием харьковских традиций (и не в последнюю очередь, под влиянием БИ) естественно было выбрать антиферромагнитные кристаллы. Здесь не следует останавливаться на деталях — они сводятся к особенностям спектра антиферромагнетиков, связанных с тем, что последние являются солями переходных металлов, т. е. содержат ионы с незаполненными 3d-оболочками. Важно, что эти намерения нашли одобрение БИ, и он закончил беседу предложением мне присоединиться к команде харьковских криогенщиков, намеревающихся создать новый институт физики низких температур в Днепропетровске. Я с сожалением отказался: мы с женой очень дорожили своей крохотной квартирой, которую, наконец, получили.

Дело, однако, этим не закончилось. Осенью 1960 года к нам в гости в Киев “прибыл полномочный представитель БИ” Вадим Манжелий и сообщил, что в Харькове создан институт и что нашим семьям БИ обещает (гарантирует!) квартиры. Институт назван ФТИНТ, и он, Вадим, уже в нем работает. Был упомянут ряд наших общих знакомых, уже работающих во ФТИНТ. И в апреле 1961 года Постановлением Президиума академии наук я был переведен во ФТИНТ, за что благодарен судьбе и, прежде всего, БИ, который создал институт и не забыл меня.

Переезд из Киева в Харьков и переход на работу во ФТИНТ оказался совсем не простым делом. За годы учебы и работы в Киеве я избавился от харьковского снобизма (дескать, все стоящее в украинской физике сосредоточено в Харькове; «Киев — физическая провинция») и полюбил ту область физики, которой был занят в Киеве. У меня сложились дружеские отношения с коллегами не только своей, но и других групп и даже из киевского университета. БИ обещал мне независимость, самостоятельную работу, ничем не ограничивая тематику: «Все, что придумаешь!» И я решился… Однако переход во ФТИНТ откладывался из-за «квартирного вопроса». Наконец, в апреле 1961 года звонок БИ: «Есть квартира, в хорошем районе, и не двухкомнатная, а трех!» Все это прекрасно, но по советским нормам семью из троих человек могут прописать лишь в двухкомнатной квартире. Где срочно найти четвертого? БИ заявил моей жене: «Ну, что мне учить Вас? Ни один управдом не устоит против двух-трех бутылок водки!». И этот рецепт сработал. Это был мой первый опыт решения серьезных организационных проблем, он мне пригодился еще несколько раз в моей жизни.

По настоятельной просьбе БИ на помощь нам подключился начальник отдела кадров ФТИНТ полковник В.Г. Тараканов и решил проблему блестяще. Наконец мы в своей харьковской квартире! И начался период организации лаборатории.

Я обо всем этом написал так подробно, чтобы показать, сколько энергии, времени и душевных сил БИ тратил для сколачивания ядра коллектива института. О его человеческих качествах говорит и та забота о здоровье сотрудников и их семей, которую он проявлял на протяжении всего директорствования. Поскольку по инициативе БИ во ФТИНТ интенсивно проводились конструкторские и исследовательские работы медицинского направления, у него наладились тесные деловые и дружеские отношения со многими выдающимися медиками различных специальностей. И БИ широко пользовался связями, чтобы помочь коллегам, и не только сотрудникам института, в критических ситуациях. Так, хорошо помню, что он буквально спас Бориса Скоробогатова, работавшего в соседнем Институте монокристаллов. Помогал БИ в таких ситуациях и нашей семье.

Уверен, что многие напишут о достижениях БИ в фундаментальной и прикладной физике, о возглавляемых им работах в интересах космической техники и обороны, о его вкладе в развитие культуры в городе, особенно музыкальной культуры (достаточно напомнить о «филармонии физиков»). Но я снова и снова о человеческих качествах БИ.

В 1961 году, будучи избранным членом-корреспондентом Академии наук Украины не по своей специальности «физика низких температур», он не был обижен на Е.С. Боровика, избранного именно по этой специальности. БИ считал его своим другом и искренне горевал, когда Евгений Станиславович неожиданно умер в феврале 1966 года. БИ говорил о таланте Е.С., о том, как много он сделал в науке и как много не успел сделать из задуманного. И было видно, что это не просто слова, что БИ действительно больно было потерять друга и коллегу. Б.Ф. Юферов, в прошлом аспирант Е.С. Боровика, вспоминал:

«Друзья познаются в беде, эта старая поговорка пришла мне на ум, когда я выходил из кабинета Б.И. Веркина в средине 1967 года. Дело в том, что после длительных, бесплодных попыток пробиться на ученый совет через ученого секретаря я решил идти прямо к БИ. Однажды после очередного заседания ученого совета я вошел в открытые двери его кабинета. Он нервно прохаживался и довольно недружелюбно меня встретил, но отступать было поздно и я начал излагать суть дела. Он меня перебил и сказал, что обычно этими вопросами занимается руководитель соискателя. Я выпалил: «Он не может этого сделать!» Он пожал плечами и спросил: «Почему?» — Я: «Он умер». Его как-то передернуло, и он быстро спросил: «Кто ваш руководитель?» — « Евгений Станиславович Боровик». — «Женя?», — с каким-то волнением и придыханием спросил БИ. — «Да». Телефонная трубка как-то мгновенно возникла у него в руке. «Ученого секретаря ко мне, — сказал он и, повернувшись ко мне, добавил: — Можете быть свободны, все состоится в ближайшее время». Через неделю я стоял перед Б.Н. Есельсоном, моим будущим оппонентом».

Человека характеризует то, как он относится к успеху других, особенно близких коллег. БИ был и здесь на высоте, во всяком случае, в отношениях со мной. Два эпизода, оба относятся к 68—69-м годам. В 1968 году БИ побывал в загранкомандировке в США, где посетил, в частности, в Калифорнии Стэнфорд, лабораторию профессора Shallow (в нашей литературе, повидимому с целью придания ему русскости часто пишут Шавлов). В беседе с БИ профессор Shallow упомянул мои работы по спектроскопии антиферромагнетиков, он в эти годы тоже интересовался этой проблемой и опубликовал несколько очень интересных работ. Я о них знал, но не был уверен, что в США знают наши работы. По-видимому, и БИ в этом не был уверен, но искренне очень обрадовался, убедившись в беседе с Shallow, что это не так. Читают, знают и неплохо отзываются.

Примерно в этом же году БИ, вернувшись из не столь далекой командировки, из Киева, с очередной сессии Академии, сказал мне, что он решил предложить мою кандидатуру для избрания в члены-корреспонденты. «Меня спрашивали в Киеве, почему мы этого не делаем, и я подумал, почему бы и нет?» — сказал он. В 1972 году БИ был избран академиком, а я членом-корреспондентом, и мне показалось, что он был рад и тому, и другому событию в равной мере…

Возможно, многим казалось, что БИ был ортодоксальным членом КПСС. Я же уверен, что это вовсе не так. Он с симпатией относился к Марку Азбелю и Александру Воронелю, которые известны были диссидентскими убеждениями. Он переживал ввод советских танков в Чехословакию, где у него было много друзей. Интересовался «недозволенной» литературой: не только знал поэзию и прозу 20-х годов ХХ века, но и читал явно антисоветские произведения Авторханова, Зиновьева, Солженицына. Наибольший интерес у БИ вызывали философские книги Бердяева, Флоренского, Шестова. Это серьезные работы, и одолеть их оказалось не так-то просто, по крайней мере для меня, БИ же прочитал их очень внимательно. Мне удавалось приобретать эти книги во время загранкомандировок и, сильно рискуя, привозить их. Каждый раз БИ уговаривал больше этого не делать, но при моем возвращении не мог удержаться и спрашивал, что я привез нового.

«Нерекомендованную» художественную литературу в машинописном виде и БИ, и я получали от Игоря Кривошея, с которым у БИ долгое время были добрые отношения. Эти добрые отношения внезапно, не знаю уж по какой причине, прекратились, БИ перестал поддерживать лабораторию И.В. Кривошея, созданную в ХГУ по инициативе БИ. Исследования, проводившиеся Кривошеем в области молекулярной динамики, интересовали БИ, прежде всего, в связи с высказанной Литтлом гипотезой о возможности сверхпроводимости в одномерных макромолекулах.

Игорь попытался восстановить отношения, прибегнув к своему незаурядному чувству юмора, в результате чего появился написанный им «официальный документ»: «В соответствии с договором о сотрудничестве ФТИНТ обязался обеспечивать лабораторию молекулярной динамики ХГУ транспортными средствами. В последнее время, однако, эти обязательства не выполняются, что вынудило лабораторию приобрести лошадь. Прошу обеспечить упомянутую лошадь фуражом». Но … не так-то просто было восстановить отношения с БИ.

Именно Игорь познакомил меня и БИ с «Доктором Живаго» Пастернака, с книгами Юза Алешковского и другими. В те годы многие физики старались познакомиться с «самиздатовской» или «тамиздатовской» литературой. Как-то перед заседанием редколлегии ЖЭТФ А.С. Боровик-Романов ввел меня в кабинет П.Л. Капицы. Петр Леонидович показал книжку «Москва-Петушки» В. Ерофеева и посоветовал ее прочитать. Книга меня заинтересовала уже тем, что на ее обложке была репродукция картины В. Калинина «Homo drinking». А с живописью московских художников, особенно В. Калинина, я уже познакомился по совету БИ, который хорошо знал жизнь Москвы тех лет. Я же лучше знал Киев и вскоре познакомил БИ с киевскими художниками — И. Марчуком и Б. Плаксием. С последним БИ был потом в добрых отношениях много лет.

Однажды я встретил БИ в подавленном, мрачном настроении. Пригласив меня в кабинет, он поведал, что «в верхах» (надо полагать, в харьковском обкоме партии) хотят, чтобы ведущие сотрудники ФТИНТ открытым письмом осудили бы академика А.Д. Сахарова. БИ понимал, что для него и его коллег написание (или «подписание») такого письма немыслимо. Но и прямой отказ означал серьезные неприятности для института. Мы, его сотрудники, спрятались за широкую спину БИ, он же сумел кого-то в обкоме уговорить и отвести беду от нас всех. Как это удалось, я не знаю, но благодарен БИ по сей день. Отношение к властям БИ определял словами, приписываемыми мудрому П.Л. Капице: «С властью не борются, с властью сотрудничают».

Несколько слов об отношении БИ к так называемой кадровой политике. Она имела два аспекта: первый — полуофициальный антисемитизм, причиной которому, мне кажется, был беспричинный (если хотите — «животный») антисемитизм «верхов». БИ был совершенно лишен антисемитских предрассудков, многие его коллеги и близкие друзья — евреи. Он был вынужден балансировать на грани возможного и отдавал предпочтение деловым качествам, а не анкетным данным. Но при равных деловых возможностях учитывал и анкетные сведения.

Второй аспект — создание партийной группы. Безусловно, «верхи» требовали, чтобы большинство руководителей отделов, лабораторий института были членами КПСС. И БИ принялся за своих «учеников и соратников», убеждая их вступить в КПСС. «Если вы этого не сделаете, — говорил БИ, — мне придется привлечь к руководству людей, для которых карьера значимее, чем наука. Думаете таких людей нет в институте?» И мы (Игорь Дмитренко, Вадим Манжелий, Игорь Свечкарев и я) дрогнули. БИ использовал и такой аргумент: «В противном случае вряд ли вам удастся принять участие в международных конференциях, на которые вас так часто приглашают».

Одним словом, БИ вынужден был «играть по правилам» того времени.

Наконец, нельзя не сказать еще об одной замечательной инициативе БИ — создании журнала «Физика низких температур». Все мы понимали значение этого события, но журнал был еще малоизвестен. Многие из нас, сотрудников ФТИНТ, старались свои работы публиковать в более известных журналах. БИ убеждал нас, что со временем журнал станет достаточно престижным, и работы, опубликованные в нем, будут цитироваться. Он действовал убеждением, но если этого оказывалось недостаточно, то и «употреблял власть». Последнее обстоятельство мне казалось излишним, но я понял, насколько БИ был прав, когда сам, по инициативе И.М. Дмитренко и В.Г. Манжелия, был назначен главным редактором ФНТ.

Оглядываясь назад, по прошествии стольких лет, видишь, что БИ был прав почти всегда. Но только теперь осознаешь, что большая часть жизни прошла рядом не только с большим ученым, выдающимся организатором науки, но и с замечательным, интеллигентным, отзывчивым человеком.

В последние годы жизни БИ наши отношения вернулись в прежнее русло. Мне кажется, что иначе и быть не могло. Ведь мы знакомы с БИ с 1946 года. Еще до встречи в университете произошел такой эпизод. Уфтинские подростки (и я среди них) не очень умело, но с большим азартом играли во дворе в баскетбол (была в те времена во дворе площадка), сопровождая игру возгласами, содержащими «ненормативную лексику». Я же, проживая в годы войны в окраинном районе Харькова, очень поднаторел в этой «лексике». БИ счел своим долгом проинформировать об этом мою мать. Правда, ее реакция была для него неожиданной: «Неужто, Борис Иеремиевич, Вы услышали нечто новое для Вас?». Тут БИ рассмеялся и махнул рукой. По-видимому, мама не могла себе представить армейского политработника, каким был БИ, не владеющего ненормативной лексикой. Б.Г. Лазарев вспоминал, описывая трудности возвращения сотрудников в криогенную лабораторию УФТИ после окончания войны: «Труднее всего было с Б.И. Веркиным, который после войны оказался заместителем начальника суворовского училища по политчасти в Новочеркасске. Эта категория военнослужащих труднее всего отзывалась из военной службы. Помогла программа Курчатова».

Эта история имела, однако, продолжение. Летом 1951 года наша семья и семья БИ отдыхали где-то на границе Харьковской и Сумской областей у небольшой реки. И вот однажды БИ настоял на моем участии в рыбалке. У меня не было ни особого желания, ни снастей. А БИ явно подготовился, во всяком случае удочки и какие-то замысловатые рыболовные крючки у него были. Вскоре я понял, что дело не столько в рыбалке, сколько в стремлении БИ понять, насколько меня интересует физика. Он задавал мне неординарные вопросы, увлекся и голой стопой наступил на крючок своей же удочки. Вот тут-то и раздался возглас, обогативший даже мое знание «ненормативной лексики». Я с удивлением и, может быть, даже с некоторым восторгом посмотрел на БИ, а он, вытащив с трудом крючок из стопы, попросил сбегать за йодом.

Утверждая, что наши отношения с БИ улучшились, я, прежде всего, хочу сказать, что он снова стал интересоваться результатами работы моего отдела. Это не значит, что все, о чем мы говорили, находило его одобрение. Обычная его реакция: «Ну, это не нобелевский результат». Да уж, конечно, это, несомненно, так, никто и не спорит. Мои устремления не были столь грандиозны, как масштабы БИ, поэтому я не огорчался. Лишь бы был результат новый, пусть даже совсем небольшой. БИ же постоянно сравнивал фтинтовские результаты с результатами лаборатории Л.В. Шубникова 30-х годов. Не раз БИ подчеркивал, что у Л.В. Шубникова было несколько результатов нобелевского уровня. К таким результатам он относил открытие магнитных осцилляций электросопротивления (эффект Шубникова—де Гааза); открытие антиферромагнетизма; наблюдение промежуточного состояния сверхпроводников 1-го рода в магнитном поле; открытие смешанного состояния сверхпроводников 2-го рода, получившего впоследствии в западной литературе название «шубниковская фаза», и, наконец, обнаружение ядерного парамагнетизма твердого водорода (совместно с Б.Г. Лазаревым). Создавая институт, БИ надеялся на результаты подобного уровня? В таком случае мы его надежды не оправдали…

Учась в университете, я редко обращался к БИ за консультациями: у меня был свой домашний весьма квалифицированный консультант — Е.С. Боровик. Он мог подробно и очень доходчиво ответить на любой мой вопрос по физике, да и по математике. Но лекции и семинары БИ по специальности «физика низких температур» были очень интересны и, собственно, эти мои вопросы порождали. Так и сформулировалась тема моей дипломной работы.

Одного совета БИ я не послушал. Он говорил: «Виктор, не дай Бог, Вам стать директором. Ей-богу, это не для Вас». Но обстоятельства сложились так, что директором мне все же пришлось стать. Директорствуя, и А. Звягин, и я старались сделать все возможное, чтобы увековечить память о Б.И. Веркине. Институт назван его именем, Президиум Национальной академии наук Украины учредил Премию имени Бориса Иеремиевича Веркина — «За работы в области экспериментальной физики».

И мы постарались дело, которому БИ уделял большое внимание, но в советских условиях не смог завершить, довести до конца: БИ очень хотел воскресить память о Л.В. Шубникове, он справедливо считал Льва Васильевича своим предшественником, создателем криогенной физики в Украине. В 2000 году Президиум НАН Украины учредил, наконец, премию имени Л.В. Шубникова «За работы в области физики низких температур». Как был бы рад этому Борис Иеремиевич!