Воспоминания о Борисе Иеремиевиче Веркине всегда ассоциируются с необыкновенно светлыми и в то же время бурными событиями давно ушедших лет.

Так было угодно судьбе, чтобы я, как и многие другие, кто вошел в поле притяжения этого Человека, надолго сохранили о нем добрые чувства. Он, несомненно, был центром притяжения или стержнем, вокруг которого на разных орбитах вращались люди, события, организации, проблемы. Для каждого своя орбита. Если попадал близко к эпицентру, можно было либо сгореть, либо засиять. Как правило, чаще наблюдалось второе. Как бы люди не были удалены от него или приближены к нему, самостоятельно выйти из поля влияния было невозможно.

Человек огромной внутренней культуры, энциклопедических знаний, физик классической блестящей харьковской школы, прирожденный естествоиспытатель, любитель и ценитель искусства — музыки, поэзии, литературы, художественных произведений, знаток истории Борис Иеремиевич оказывался в центре внимания в любом деле или обществе, любой научной среде или художественной, как теперь выражаются, «тусовке». Огромный интеллект даже при ограниченных возможностях знания английского языка позволял ему легко вести научные дискуссии с иностранными коллегами или обсуждать малоизвестные музыкальные произведения и исторические факты.

Даже теперь, когда прошло много лет, физически ощущаешь его влияние. Это мне постепенно открывалось за годы совместной работы, зарубежных поездок, общения в формальной и неформальной обстановке.

Все это было потом. А началось весной 1966 года, когда мне, молодому кандидату наук, специализирующемуся в области материаловедения и сварки, судьба подарила случай — заняться криогеникой. Весной 1966 года по поручению Бориса Евгеньевича Патона я впервые приехал в Харьков к Борису Иеремиевичу Веркину во ФТИНТ. Поездке в Харьков предшествовало событие, которое на многие десятилетия определило мою научную судьбу. Дело в том, что противостояние СССР и США в области космических исследований и особенно тяжелой ракетной техники достигло почти апогея. Соревнование государств и систем, как говорят в спортивных кругах, шло ноздря в ноздрю и приобрело как политический, так и научно-технический характер. Для правительств важно было с помощью новейших ракет, использующих в виде топлива жидкий водород, кислород и гелий, первыми высадить человека на Луне. Это благородное стремление, естественно, обеспечивалось интенсивным развитием оборонной техники соревнующихся стран. Понятно, что многие работы, связанные с криогеникой, были засекречены.

В СССР ускоренными темпами под руководством С.П. Королева начал осуществляться проект Н-1 (Лунная программа). Остро стал вопрос о создании на Байконуре нового стартового комплекса. Генеральный конструктор наземных систем Н. Бармин поручил ВНИИкриогенмаш (г. Балашиха, Московская обл.), где директором был В.П. Беляков, решить сложнейшую задачу — спроектировать, изготовить и запустить в эксплуатацию всю топливную криогенную систему нового стартового комплекса для Н-1. После консультаций в Киев к Б.Е. Патону в ноябре 1965 года приезжает один из выпускников Киевского политехнического института, в то время главный технолог КБ ВНИИкриогенмаш, Л.М. Лившиц. Вместе со своим однокашником, в то время зам. директора ИЭС, чл.-корр. АН УССР А.М. Макара они убеждают Бориса Евгеньевича, чтобы Институт электросварки им. Е.О. Патона стал генеральным разработчиком и исполнителем материаловедческой, сварочной проектно-технологической части задач по криогенному наземному комплексу. Требовалось, чтобы на «Старте» стояли высоконадежные и эффективные системы криогенного обеспечения жидким азотом, кислородом, водородом и гелием. Борис Евгеньевич Патон поручает эту работу маленькой лаборатории, которую возглавлял Н.И. Каховский. Тогда же принимается решение, что для ее выполнения нужно пригласить ФТИНТ и ИПП АН УССР. С письмом от Бориса Евгеньевича ранней весной 1966 года я приехал в Харьков и впервые познакомился с теми, кого помню и ценю все эти годы. Уже набрал силу Физико-технический институт низких температур АН УССР, созданный и бессменно руководимый Борисом Иеремиевичем Веркиным.

Нужно ли говорить, что эта первая встреча удалась на славу. Меня, как посланца Бориса Евгеньевича, приняли тепло, искренне и открыто. Чувство благодарности, что есть такие светлые люди и талантливые ученые, осталось навсегда. Борис Иеремиевич попросил В.И. Старцева, В.Я. Ильичева, Ф. Ф. Лаврентьева познакомить меня со всеми разработками института в области испытательных систем и материаловедения. Уже гораздо позднее я почувствовал и понял, какое глубокое почтение и уважение, веру как в руководителя и, вероятно, мужскую преданность и привязанность испытывал Борис Иеремиевич к Борису Евгеньевичу. Много лет спустя, когда Бориса Иеремиевича, известного ученого с мировым именем, особенно настойчиво «доставали» харьковские хоз- и партдеятели высокого уровня, он в сердцах обронил: «Если бы не Борис Евгеньенвич, ейбогу, ушел бы из членов Академии и из института». Меня это откровенно поразило, так как, кроме чистой и безмерной любви к науке, искусству и выстраданному им институту, по-моему, у него не так уж много было.

В ту первую встречу с Борисом Иеремиевичем было заложено главное — сотрудничество самых сильных, активных и дееспособных в СССР и, как мы убедились потом, в мире научных центров в области криогенного материаловедения и сварки: ФТИНТ, ИЭС, Институт проблем прочности АН УССР, где работы в области низкотемпературной конструкционной прочности возглавил Н.В. Новиков, т.е. была создана украинская академическая триада. Это позволило вместе с Всесоюзным научно-исследовательским институтом криогенного машиностроения (г. Балашиха, В.П. Беляков), Челябинским металлургическим комбинатом (Н.А. Тулин), Центральным научно-исследовательским институтом черной металлургии им. И.П. Брамина (А.П. Гуляев) успешно решить изначально главную задачу — созданные всеми участниками уникальные стартовые криогенные комплексы в Байконуре и Плисецке активно эксплуатируются более тридцати лет. Были сформированы новые научные направления и коллективы. Выросла плеяда ученых, получивших мировую известность. Нужно обязательно подчеркнуть, что горячая поддержка с самого начала этой работы и личное участие Бориса Иеремиевича обеспечили разработку уникальнейших по своей смелости испытательных криогенных установок. Испытания в жидком гелии на ударную вязкость, усталость, ползучесть; свойства материалов при температурах, отличающихся лишь на десятые доли градуса от абсолютного нуля, так и не были повторены в Европе, США и Японии. Мировой приоритет ФТИНТ был и остается несомненным.

По завершении основного этапа работ в 1992 году Академия наук УССР присудила премию имени Е.О. Патона трем ее наиболее отличившимся исполнителям — К.А. Ющенко (ИЭС), Н.В. Новикову (ИПС), В.Я. Ильичеву (ФТИНТ).

Запомнилось отношение Бориса Иеремиевича к молодым исследователям (инженерам, аспирантам, ученым), которые волею случая рассказывали ему о своей работе, будь это официальный визит в лабораторию или просто беседа. Надо было видеть Бориса Иеремиевича в этот момент. Особенно, если эксперимент был интересно-удачным, а исполнитель, во-первых, понимал, о чем говорил, а во-вторых, не робел и убедительно отвечал на вопросы. Лицо его светилось радостью и благодушием. Вопросы располагали к беседе. Контакт между метром и вступающим на стезю науки молодым человеком был потрясающим. Иногда как высшая оценка звучало: «Деточка, а как Вы объясняете …». И было понятно, что это и похвала, и собственная удовлетворенность, что он встретил еще одну будущую личность, посвящающую себя науке.

Каждый раз, когда это происходило в отечественных или зарубежных лабораториях, у него поднималось настроение, он излучал доброту, и окружающим становилось легко.

Борис Иеремиевич любил рассказывать истории из жизни и быта физиков, особенно криогенщиков. В своих рассказах он с такой убежденностью и верой говорил, что «Святая Криогенна» помогала экспериментаторам, что я невольно и сам в это свято верил. И думаю, что ему, горячо верующему в приметы и судьбу, она помогала во всех криогенных делах.

Еще запомнился мне рассказ о «Беленькой обезьянке». Борис Иеремиевич неоднократно о ней говорил. В этой истории есть глубокий философский смысл. Из его слов понял, что великие харьковские ученые-физики, у которых он учился и с которыми имел большое счастье общаться, — Л. Шубников, И. Лившиц, Л. Ландау, Б. Лазарев — привили способность и помогли не только полюбить и войти в физику, но и быть принятым физикой. Наверное, главное, чему учит общение с великими учеными, — это понимание задач, которые они решают, овладение логикой мышления и методами, позволяющими найти решение, казалось бы, неразрешимых проблем, внутренняя оценка той научной планки, которую ты можешь или обязан себе поставить и преодолеть. Причем, как правило, это такого уровня работы, которые делаются впервые в мире. Эти требования и критерии очень образно отражались в его притче о «Белой обезьянке».

Такое иносказательное выражение означало в окружении физиков следующее. В истинной и высокой науке наряду с повседневной работой обязаны быть озарения. Не должно быть места «шелухе», т.е. только видимости научной деятельности. Должны появляться удивительные, оригинальные, нетривиальные идеи, решения и открытия, ослепительные по своей яркости, новизне и плодородности, сродни «Белой обезьянке» в стаде мохнато-буро-серых сородичей. Они не только привлекают внимание, но и указывают путь к глубинному познанию и совершенству природы.

Если можешь — сотвори «Белую обезьянку», не похожую ни на что. Обычных многоликих обезьянок природа производит успешно сама. А такое совершенное по своей сути и форме существо способно жить и удивлять мир самостоятельно. Этот уровень оценки работы ученого в его устах был, вероятно, наивысшим. Наградой же ученому является то, что ему удалось создать что-то экстраординарное, не доступное сиюминутному пониманию непосвященных. В этом, вероятно, сущность Ее Величества Науки. В этом был уровень, к которому Б.И. Веркин всегда стремился. Одно из его творений — его ФТИНТ.

Еще одним, более приземленным критерием оценки работы ученого, вернее, ее качества, являлось выражение: «Мы не холодные сапожники». Уясним термин «холодные». Он не относится к криогенной специфике. Это означало, вложил ли ты душу в то, что делаешь, или сделал так себе. Не дай Бог, если так себе или хуже. Эту оценку или даже номинальный критерий «х/с» было трудно потом изменить. Если это замечалось у своих, тогда Веркин был грозен, неумолим, а порой и жесток. Но, как добрый по натуре человек, со временем отходил и даже мог приблизить к себе. Огромная личная ответственность за все, что делается в институте, академии, отрасли науки, которую развивал и опекал Борис Иеремиевич, снискала уважение среди физиков, материаловедов, математиков, организаторов науки не только в СССР, но и за рубежом.

Поразили меня другие особенности характера Бориса Иеремиевича. Наблюдал их многократно при посещении научных зарубежных центров. Мне посчастливилось быть с ним в Англии (1988), трижды в США (1974, 1976, 1978). За этот период мы побывали, наверное, в более полусотни высококлассных лабораторий и институтов.

В начале 80-х годов наступило потепление в отношениях между СССР и США. Начался обмен стажерами, делегациями. Приступили к созданию совместных проектов. В 1972 году мне удалось по обмену между академиями наук СССР и США попасть на стажировку в Массачусетский технологический институт и Национальное бюро стандартов США в лабораторию доктора Ричарда Рида. Руководил НБС доктор Бескем Бермингем. Так как доктор Р. Рид фактически возглавлял криогенное материаловедение в США, имел обширные связи в научных кругах и промышленных фирмах и являлся, несомненно и заслуженно, крупнейшим авторитетом среди специалистов, у нас возникло желание обменяться делегациями ученых в этой специфической и в общем-то не очень открытой области науки.

В мае—июне 1974 года при поддержке Академии наук СССР, Украины и Госкомитета по науке и технике СССР в Союз прибыла делегация США, в составе которой были представители Национального бюро стандартов, Лоуренской лаборатории в Ливермоле, Вестингауза, Боинга, Алкоа, Висконскинского университета, фирмы Мартин—Мариэта. Маршрут поездки делегации — Киев (ИЭС, ИПП, АН УССР), Харьков (ФТИНТ), Тбилиси (Институт черной металлургии), Москва (ИМЕТ им. Байкова, ГКНТ СССР), Ленинград (Институт прикладной химии). Как отзывались потом участники встреч с обеих сторон (мы с переводчиком сопровождали делегацию в поездке по СССР), все остались очень довольны и увиденным в лабораториях, и от общения с людьми.

Гостей поразил уровень работ по криогенному материаловедению, физике и технике низких температур в Харькове, достижения по сварочному криогенному материаловедению, экспериментальной и теоретической физике, физике высоких давлений водорода и водородного охрупчивания. Естественно, что искреннее радушие, забота о гостях, желание показать, что у нас есть лучшее, которые они постоянно чувствовали в каждом городе, сделали свое дело. Криогенщики СССР и США подружились надолго. Установились добрые отношения, которые продолжаются уже более 30 лет.

Естественно, что в Харькове Борис Иеремиевич и его коллеги очаровали гостей. Стало ясно, что будет ответный визит. И в ноябре 1974 года делегация АН УССР в составе В.И. Трефилова, Б.И. Веркина, Н.В. Новикова, К.А. Ющенко, Б.Ф. Лебедева вылетела в Америку.

Двухнедельная поездка по самым известным и активно работающим материаловедческим центрам, фирмам и лабораториям была очень информативной и показала, что сотрудничество может осуществляться на постоянной основе. Тогда же в ноябре 1974 года вице-президент АН УССР академик В.И. Трефилов и директор Национального бюро стандартов США доктор Б. Бермингем подписали официальное соглашение о сотрудничестве между АН УССР и NBS USA.

В дальнейшем появились совместные проекты в рамках сотрудничества между ГКНТ СССР и Национальным научным фондом США по материалам и конструкциям для систем хранения и транспортировки жидкого природного газа, термоядерных реакторов типа ТОКОМАК и ИТЭР.

Всегда во время посещений лабораторий или официальных бесед с иностранными коллегами при переводах вопросов и ответов употребляется титул (звание) собеседников с обеих сторон, особенно в начале встреч. И поскольку в нашей делегации были академики, профессора и доктора, естественно, их представляли согласно табелю о рангах. Если «доктор» и «профессор» достаточно обиходный термин, то «академик» в западной научной среде практически не используется. У нас же это вершина официального признания научных заслуг. Вначале при каждом вопросе Бориса Иеремиевича переводилось: «академик Веркин интересуется…». В ответах или обращениях к БИ иностранцы сначала старались выговаривать «academician Verkin», но часто сбивались на «accommo-dation Verkin». Звучит почти одинаково, но смысл совсем иной. Я как-то перевел БИ, что accommodation означает приют, пристанище, стол и ночлег, удобство, устройство жилья, и как этот термин искажает смысл слова «академик». Борис Иеремиевич усмехнулся: «Ну, нет у них научной академии. Что возьмешь? А в общем, в каком-то смысле, тоже подходит». С тех пор ограничивались титулом «профессор».

В США нас часто приглашали домой в гости, как правило, всю делегацию. Готовились к этому мы по-особому. Брали обязательно самое вкусное и горячительное, что везли с собой. Сувениры и цветы хозяйке. Хорошее настроение устанавливалось почти сразу, так как и трапеза, и беседа протекали непринужденно, весело, в рамках полного демократического этикета. О нас американцы слышали от своих коллег, они рассказывали друзьям, какие были встречи в Союзе. Кроме того, для многих американских семей в то время (1974—1978) увидеть и пообщаться с «русскими», как называли всех из СССР, было и интересно, и необычно. Вопросы сыпались на любую тему. Как правило, приходило несколько семей друзей или коллег хозяина дома.

На одну из таких встреч нас пригласил известный профессор Томас из Лоуренсовского университета в Беркли. Закончились застолье, вопросы и ответы. Борис Иеремиевич увидел рояль, спросил: «Можно попробовать?». Последовал ответ: «Конечно!». Хозяйка, как выяснилось, сама музыкант и преподаватель. День был удачный, визиты по лабораториям великолепны, хороший дом, приятная семья, искренняя обстановка, доброжелательная компания — все это так подействовало на БИ, что, когда он сел за рояль, мы увидели совершенно другого человека. Это сидел Музыкант. Строгий просветленный, отрешенный от всего, полностью ушедший в музику. Он сыграл несколько вещей. В том числе и по просьбе хозяйки. Потом села она за рояль. Надо было видеть, как притихла компания. Как она взрывалась шумными возгласами одобрения после каждого исполнения.

БИ терпеть не мог носить галстук, но когда идешь в гости, то, по правилам, надо его надеть. Как только проходило в лучшем случае минут десять, он с неотразимой мольбой во взгляде обращался к хозяину и убедительным образом просил разрешения снять ненавистный атрибут. Порой потом атрибут не находили.

В Национальном бюро стандартов нам впервые показали томограф для записи магнитных полей мозга. И не только показали, но и предложили БИ снять его томограмму. Он, не колеблясь, согласился. Прошел эксперимент. Показали расшифровку. Он попросил прокомментировать. Комментарий был коротким: «Мозги хорошие». Все остались довольны, особенно БИ, так как он сам оценил возможность тонкого измерения ничтожных магнитных возмущений, даже таких, какие возникают в функционирующем мозге. Делясь впечатлениями, проронил: «Сюда бы Игоря Михайловича (Дмитренко). Он занимается туннельными эффектами. Кстати, многие вещи делает лучше, чем они. Научная основа есть. База нужна».

Вскоре появились работы во ФТИНТ по изучению магнитных аномалий с использованием аэроразведки. А затем начались изыскания по поиску месторождений на севере Союза.

В 1978 году в Англии в Лондоне проходила очередная сессия ICEC (Международная конференция по криогенной технике). Запомнилась эта совместная поездка несколькими моментами. Первый — посещение Оксфорда. Здесь Веркин был впервые. Оксфорд — храм высочайшей науки — ошеломил великолепными старинными корпусами, лужайками, священными именами и портретами величайших физиков. Внутри же вековых зданий лаборатории размещались в перегруженных приборами небольших комнатах. Криогенная группа занималась сверхтекучим гелием и термодинамикой сверхтекучести. «Уровень работ хороший, мы идем шире, не отстаем», — было его заключение.

Руководство ICEC пригласило Бориса Иеремиевича поучаствовать в работе этого оргкомитета. Обсуждалась тематика будущих конференций (проводятся через каждые два года). Борис Иеремиевич рассказал о направлениях деятельности своего института, и получилось само собой, что примерно на ближайшие несколько конгрессов ключевые вопросы тематики были определены. Договорились, что один из конгрессов будет в Киеве. После заседания оргкомитета на приеме некоторые члены ICEC были приглашены в Харьков.

Ответный прием руководства ICEC мы решили провести в своей гостинице. Она располагалась в престижном районе Лондона, недалеко от Политехнического музея. Гостиница только обустраивалась и размещалась в старом особняке. Мучила одна забота: надо принять человек десять, да еще наша группа. В небольшой гостиничной комнатке этого не получится. Я пошел поговорить с хозяином, объяснил нашу проблему. Он говорит, что рядом они тоже приобрели здание, там есть библиотечный зал. Посмотрите. Мы туда — и были огорошены тем, что увидели с резной мебелью зал, отделанный дорогим деревом, классический деревянный потолок, необыкновенный паркет, огромный камин. Нашлись столы, стулья, посуда. В общем, когда наши английские гости пришли и Борис Иеремиевич открыл этот вечер, восторгам не было конца. Даже они не видели такого изысканного, чисто английского стиля. Мы ликовали. БИ был счастлив, что так удалось принять гостей. Уже позже я понял, насколько важной, вплоть до мелочей, была для Бориса Иеремиевича вся процедура приема гостей, независимо от того — в своем доме, институте или где-либо. Это должно всегда быть на высочайшем уровне, чтобы и гость, и хозяин получили удовольствие от общения.

Как-то я спросил у Бориса Иеремиевича, как увязывается с криогеникой деятельность отделения математики в институте. Ведь действует фактически институт математики. Борис Иеремиевич заметил: «Да, у них отличающееся от прикладников мышление. Другие подходы к решению задач. Они очень помогают нам, особенно теоретикам, — и добавил: — В университетах есть физико-математические факультеты. Значит, может быть и физико-математический институт. Нам подмога, и им хорошо». Так сохранилось в институте и теперь.

Борис Иеремиевич очень хорошо относился ко мне. Этому способствовало то, что общая работа по криогенному материаловедению шла весьма успешно. Было много возможностей узнать меня в деле. В том числе и в нестандартных ситуациях. Да и просто сложились добрые, доверительные, человеческие отношения. Он для меня был и остается Учителем, который учил видеть главное, отстаивать истину, не приклоняться, не бояться никого и ничего, по-мужски любить жизнь.

Такие гиганты, как Борис Иеремиевич Веркин, заслужили на долгие годы и признание, и благодарность, и право на добрую память многих, с кем он был и кто будет работать в его институте на благо криогенной науки и техники.

В конце августа 2005 года состоялся в США в Колорадо юбилейный конгресс, посвященной 50-летию Американского общества по криогенной технике (СЕС) и 30-летию Международного общества по криогенным материалам (IСMC). Меня, как одного из основателей IСMC, пригласили участвовать в сессиях. В докладе о 50-летии развития физики и техники низких температур наряду с именами западных ученых звучали имена А. Ландау, А. Иоффе, Л. Шубникова, Б. Веркина.

Перед конгрессом я побывал в Боулдере, в доме у доктора R. Reed, и попросил его посмотреть в архивах фото с Борисом Иеремиевичем. Объяснил, что готовится сборник воспоминаний. Он принес несколько. И затем показывает мне письмо ФТИНТ с сообщением о безвременной кончине Бориса Иеремиевича. Он хранит это письмо у себя все эти годы. Мы оба расчувствовались. Обоим понятно было без слов: КОГО НЕ СТАЛО.