В свое время ФТИНТ был не только уникальным научным учреждением великой державы, но и архитектурной доминантой, олицетворяя приоритеты государства и общества. С названием института навсегда связано имя его организатора и директора Бориса Иеремиевича Веркина. Судьба подарила мне возможность общения с ним в течение многих лет, и он был для меня много больше и ближе, чем учитель: он был в ранге родителей. В годы расцвета института Борис Иеремиевич находился в водовороте людей и событий, и немало окружавших его коллег, которые чаще общались с ним по работе, напишут об этом периоде полнее и лучше, чем удалось бы мне. Поэтому основной акцент моих воспоминаний смещен в более отдаленные времена.

Занесли меня в физику неведомые силы: в школьные годы были совсем другие увлечения. Возможно, это была неосознанная реакция самолюбия на провальное участие в какой-то из областных физических олимпиад, не помню, за какие заслуги на нее попал. Среди прочих там была задача описать зависимость показаний весов от поведения птички под колпаком на одной из чашек. К ней (задаче) я отнесся, как к злой шутке. Не потому, что «птичку жалко», а попросту знаний и сообразительности не хватило увидеть в ней интересную физику.

Несколькими годами позже, будучи практикантом у Бориса Иеремиевича Веркина в УФТИ, я исповедался ему по какому-то случаю в своем «олимпийском» прошлом. Конечно, помянул со своим комментарием и злополучную «птичью» задачу, кто ее только выдумал. БИ вместе со своим молодым учеником и сотрудником (ныне академиком) И.М. Дмитренко хохотали от души. Вот кто составлял эти задачи! Дело в том, что курировал школьные олимпиады университет. Работа в нем была для БИ не просто формальным совместительством. Он отдавался ей наравне с исследованиями в УФТИ заинтересованно и ответственно, и считал приоритетной задачей поиск (в частности, через олимпиады) способной молодежи. Что же касается реакции на мою исповедь, то неудержимый смех был вызван, очевидно, не столько результатом, сколько воспоминаниями о каких-то обстоятельствах сочинения упомянутых задач. Так неожиданно обнаружилась возможная косвенная причастность БИ к моему выбору профессии (более того, в этой профессии именно весам досталась далеко не последняя роль).

Словом, я все же оказался на физико-математическом факультете ХГУ. Там и состоялись непосредственные встречи с БИ, которые уже без всяких домыслов и натяжек определили мою судьбу, и потому, наверное, памятны по сей день.

Первую, правда, встречей не назовешь. Тем более, что ничего хорошего она не предвещала. На галерке амфитеатра большой лекционной аудитории мы, первокурсники, готовим ответы на экзаменационные билеты по общей физике. Наш лектор и экзаменатор Борис Наумович Есельсон, сидя внизу за столом у края кафедры, невозмутимо взирает на наши бессовестные подглядывания в учебники и конспекты.

Неожиданно возникает плотная черно-белая фигура нового экзаменатора: большая голова со смуглым лицом, как-то малоподвижно слитая с шеей и плечами, черный чуб, черный мешковатый костюм, белая рубашка с небрежно расстегнутым и разбросанным воротом. Ну полная противоположность всегда по-профессорски безупречно одетому и выдержанному Есельсону. Шумно устроив свой стол посередине, он не очень-то приветливо оглядел аудиторию и, не поворачиваясь к Есельсону, скорее для нас, чем для него, произнес довольно громко и угрожающе (в этом эпизоде цитаты дословны, хотя относятся к событиям полувековой давности):

— Борис! Ты посматривай за моими, а я за твоими присмотрю.

Очевидно, имелись в виду шпаргалки. Полагая, что нагнал на нас страху, новый персонаж принялся за своих собственных студентов (благо — не за нас!). Сверху было видно, как их головы маячили у бокового входа в аудиторию. И разом исчезли, когда первая появилась на арене и что-то произнесла.

— Вас сколько? — последовал вопрос. Задан он был так зычно и грозно, что невольно привлек внимание.

— Один, — неуверенно ответил смельчак, оглядываясь и не видя поддержки.

— А мне нужны ТРОЕ! — свирепо зарычал экзаменатор. Как ни странно, эти трое нашлись, и параллельный экзамен пошел своим чередом, пока не собралась следующая группа.

— Вас сколько?

— Трое. Вроде, столько и надо. Ан не тут-то было! В ответ опять почти рык:

— А мне нужен — ОДИН!

Воображение тут же дорисовало образ ужасного деспота и инквизитора. После контрастно спокойного и доброжелательного собеседования с Есельсоном я расспросил сокурсников, что за тиран соседствует с нами.

«Это третий курс сдает Веркину. Его там иначе, как Зверкин, не называют», — подлил масла в огонь неприязни более информированный собрат. Охоты встречаться со Зверкиным в будущем, мягко говоря, не возникло. Откуда было знать, что мы участвовали в неком мини-спектакле, поставленном БИ в воспитательных целях. Потом я бывал в разных ролях на других аналогичных спектаклях, но этот был принят всерьез и произвел должное впечатление. Спектакль спектаклем, но в нем, между прочим, проявилась, хотя и в гротескной форме, одна из главных черт характера БИ — не следовать сложившимся обстоятельствам, а самому управлять ими (хотя иногда, на мой консервативный взгляд, без крайней необходимости).

Между тем закончился второй курс, и настало время выбора «узкой», как нам тогда казалось, специализации. Позже около дюжины наших «узких специалистов» разного профиля — по твердому телу, молекулярной физике, низким температурам, оптике, теоретической физике — очутились под крышей одного института, Веркинского ФТИНТ, и нашли там простор для удовлетворения своих профессиональных интересов. Мой выбор специализации «физика низких температур» был однозначным, хотя возник он вовсе не из каких-либо самостоятельных изысканий в этой области, тогда бесконечно далекой от повседневной жизни. Меня совершенно заворожила личность ее руководителя. А руководителем, по совместительству с основной работой в УФТИ, был Борис Иеремиевич Веркин.

Привлечь на свои специальности старались все главы кафедр или их полномочные представители. Но из всех агитационных встреч память сохранила только одну, на которую пошел с понятным из сказанного выше предубеждением. От него вскоре не осталось и следа. Не было ни битья замороженных жидким азотом резиновых галош, ни звона свинцового колокольчика, которыми традиционно иллюстрируют роль глубокого охлаждения. Все это заменило гипнотическое обаяние агитатора, его увлекательный рассказ о разных низкотемпературных чудесах и, в частности, о диковинных осцилляциях какой-то там намагниченности. Б.И. Веркин с настоящим рабочим графиком на рулоне миллиметровки в руках, каким я увидел его тогда, и сейчас у меня перед глазами. Вряд ли кто из нас, окруживших его молодых ротозеев, понял тогда что-нибудь по существу, но многие пленились загадочностью низких температур, преподнесенной умным и проницательным ученым и педагогом.

В итоге претенденты на низкотемпературную специализацию создали некоторую «давку». Можно было положиться на решение деканата, но судьба (как тут в нее не поверить!) скорее для успокоения предложила более надежную и проверенную страховку, а именно — протекцию, в данном случае в лице П.А. Безуглого. Мы соседствовали в доме, моя сестра дружила с его женой. Он работал в том же УФТИ, где и Веркин, институте настолько секретном и таинственном, что инстинкт подавлял любые расспросы об этом учреждении. Но непреодолимое желание попасть на «низкие температуры» пересилило как табу, так и собственную стеснительность, и я обратился к Павлу Адриановичу за советом и возможным содействием. Мой выбор Павел Адрианович одобрил. Более того, оказалось, что он хорошо знаком с Веркиным (на самом деле они занимали соседние комнаты в одном отделе), и, вероятно, не без помощи Безуглого я оказался на вожделенной специальности, даже в малой мере не представляя последствий этого шага. А человеку, на котором уже лежала ответственность за собственную семью, следовало бы задуматься о жизненных перспективах с такой неземной профессией. К тому же вышедшему из среды, далекой от мира науки. Но не задумался. Такая, видимо, была сила магнетизма личности Веркина.

У нас появились соответствующие избранному профилю углубленные спецкурсы. Их читали сотрудники того же УФТИ: по электронным свойствам металлов, по рентгеноструктурному анализу, свойствам ожиженных газов и разделению изотопов. К разнообразным низкотемпературным явлениям и проблемам нас приобщал сам Борис Иеремиевич своим спецкурсом «экспериментальная физика при низких температурах» (или что-то вроде этого). Я не помню деталей, но впечатление осталось такое, что читался не курс лекций, а велись какие-то доверительные беседы о низкотемпературной физике, похожие на импровизацию. Скорее всего, во многих случаях они и были импровизациями, поскольку речь шла об исследованиях, ведущихся в родном для БИ отделе низких температур УФТИ, в то время одном из мировых лидеров в этой области физики.

Занятия шли живо и увлекательно. Слушателей как бы приглашали к соучастию. БИ задавал писать рефераты по особо важным проблемам, придумывать методы измерений, проектировать приборы. Подбрасываемые нам задачи тоже были порождены интересами институтских работ БИ: вдруг у кого-нибудь возникнет дельная мысль, достойная воплощения. Например, предлагалось найти способ бесконтактного поточного измерения электропроводности металлических образцов (их буквально сотни вынужден был перемерять Б.Н. Александров, другой сотрудник БИ в УФТИ, для контроля степени очистки металлов) или способ создания высокого регулируемого давления при низких температурах. Это была проблема, которая занимала И.М. Дмитренко. Они с БИ применяли на редкость простой и остроумный метод ледяной бомбы Лазарева–Кан. Аномальная жидкость — вода — расширяется при замораживании и в замкнутом толстостенном сосуде создает довольно высокое давление (едва ли не каждый встречался с огорчительными последствиями этого явления в обиходе). Одна беда: регулировать значение давления контролируемым образом в этом методе трудно. Веркин и Дмитренко для этого разбавляли воду этиловым спиртом (подходящий повод для шуток коллег). Однако при замораживании смеси часто вели себя непредсказуемо. Причина оказалась в существовании множества различных фаз в твердом состоянии этих растворов, так что потребность в альтернативных методах была актуальной.

Впрочем, о нюансах связи спецкурса БИ с работами УФТИ я узнал позже. А тогда предложенные задачи, не отягченные никакими ограничениями жизненных реалий, давали волю фантазии. Некоторые пришедшие в голову решения доставили мне тогда ни с чем не сравнимое эмоциональное удовольствие. И немалое огорчение, когда, например, выяснилось, что пришедшая в голову идея создать давление внутри проводящей оболочки импульсным магнитным полем вовсе не нова. БИ пробудил во мне исследовательский азарт, и сложись моя судьба по-иному, я все равно считал бы его своим Главным учителем. Но случилось нечто, лежащее за пределами моего воображения. Это нечто и определило всю мою дальнейшую биографию: БИ предложил в свободное время работать у него в УФТИ практикантом. «К сожалению, без зарплаты», — добавил он. Надо ли говорить, что последнее замечание в данном контексте не имело решающего значения.

На томительное время оформления допуска в УФТИ (с непредсказуемым результатом) БИ отправил меня на помощь дипломнику в университетскую лабораторию низких температур. Здесь, в мрачноватых комнатах за спиной Центрального универмага, среди фантастических стеклянных композиций, казалось, пропитанная масляными выхлопами форвакуумных насосов и под их тарахтение текла удивительная жизнь. Здесь строгие и придирчивые преподаватели становились коллегами. И частенько позволяли себе шалости вполне студенческого уровня. Кто поверит, что впоследствии известные ученые Юрий Павлович Благой, Николай Николаевич Багров, Вадим Григорьевич Манжелий вместе со своими сотрудниками и при снисходительном, но заинтересованном попустительстве мэтра устраивали, например, такие низкотемпературные развлечения. В металлический сосуд, похожий на мортиру, бросали древесные стружки, клочки ваты, скомканную бумагу и, обильно пропитав жидким кислородом, поджигали в темноте. Фейерверк был впечатляющий! Потом молодежь в темноте лазала по полу, тщательно выискивала по закоулкам и тушила тлеющие угольки (где только была пожарная инспекция!). Удовлетворенный БИ благодушно и снисходительно поглядывал на замурзанных участников: что за дети!

У моего патрона Ю. Нестриженко были уже готовы все необходимые компоненты прибора для наблюдения намагниченности протонов. Ожидался поворот в магнитном поле подвешенной на упругой нити системы парафиновых образцов, помещенных еще и в сосуд Дьюара с жидким азотом, при наложении дополнительного радиочастотного поля. Надо было следить за смещением светового зайчика, который отражало маленькое зеркальце на подвесной системе. Очередь была за самими измерениями. Очередь буквальная, потому что тот же электромагнит и ту же стеклянную оболочку с дьюаром использовала другая пара потребителей. Менялись только подвески с образцами и зазор между полюсами магнита. Конкуренты имели более высокий статус — аспирантка БИ (Зинуля, как все ее называли, боясь нагрузить отчеством это миниатюрное и хрупкое создание) с дипломником в качестве помощника. Он, правда, бывал редко, но во время одного из набегов, меняя зазор, не закрепил керны полюсов электромагнита, включил его, и свободно движущиеся в обойме токовых катушек массивные полюса с грохотом сомкнулись, как кузнечный молот. Останки чистейшего монокристаллического образца то ли олова, то ли висмута, с которым работали наши сменщики, были буквально спрессованы со стеклянной пудрой от прибора. К счастью, ничьих рук там не оказалось. Начальной реакции БИ на это происшествие я не знаю. Но через несколько дней нашего траура по почившему прибору и, казалось, по дипломным работам БИ торжественно вынул из своего потрепанного портфеля царский подарок — копию погибшей стекляшки. Так я познакомился с контрабандной функцией портфеля БИ, в котором масса необходимых для работы вещей перекочевала из закрытого и, как представлялось воображению, сказочно богатого УФТИ в нищий университет.

Пользуясь приведенным здесь эпизодом, замечу, что БИ был вообще нетерпелив и довольно быстро охладевал к затеям, которые не приносили новых результатов в обозримое время. Если при этом непосредственно от него зависело ускорение каких-то работ или он имел возможность оказать им косвенное содействие, то БИ принимал меры без промедления.

Несмотря на оперативное вмешательство БИ, наша работа не удалась. Прибор годился скорее для сейсмографа. Он живо реагировал на тряску от движения всех видов транспорта по площади им. Розы Люксембург. Не выручили и многочисленные попытки использовать время ночного бездействия трамваев (с двух до четырех часов) — хватало и проехавшей машины. И хотя эффект, извлеченный из хаотической болтанки светового зайчика, не заслуживал никакого доверия, дипломную работу, где было действительно проявлено много экспериментального мастерства, трудолюбия и самостоятельности ее автора, БИ и ученый синклит оценили высшим баллом. Но мне не пришлось присутствовать на ее защите, потому что был уже во власти УФТИ. Невзрачная картонка с шифром Ю-235 впустила меня в сказку, огражденную высоким забором с колючей проволокой и суровой стражей.

Важный урок я получил от БИ в первый же день своего пребывания в УФТИ. И.М. Дмитренко, на чье попечение я был временно оставлен, тут же отпустил меня домой. То ли имел другие заботы, то ли дал мне возможность прийти в себя от избытка впечатлений. За что и пострадал. Телефонный звонок самого БИ тут же вернул меня в институт, где БИ сделал краткое, но серьезное внушение Дмитренко за неразумное использование помощника (дословно не помню, но смысл такой). Работа тут же нашлась, и вовсе не «белить бордюры».

Первое время я бывал подручным в измерениях так называемого эффекта де Гааза–ван Альфена. Выглядело это так. Где-то высоко на деревянных козлах возле большого электромагнита сидел Дмитренко и, глядя в окуляр отсчетной трубы, измерял и диктовал угол поворота исследуемого монокристаллического образца, подвешенного на упругой нити между полюсами магнита. И командовал, с каким интервалом менять величину тока через катушки электромагнита. А регулировалась она с помощью огромного реостата, похожего скорее на расположенные один над другим колодезные вороты метровой длины с ручками для вращения. «Крутить ручки от машинки» и устанавливать нужный ток доверили мне, а БИ аккуратно записывал диктуемые многие сотни цифр в лабораторный журнал. Трудно было представить, что до меня эти ручки крутил сам БИ — вроде, не царское это дело. Потом под долгий грохот электрического арифмометра — вершины вычислительной техники того времени — Елизавета Карповна, заведующая материальным складом всего отдела и одновременно лаборантка в группе БИ, превращала одни страницы цифр в другие, по которым Дмитренко твердой рукой профессионала выводил на рулоне миллиметровки сложные волнообразные зависимости, то есть осцилляции намагниченности от величины поля. Эта необычная периодичность намагниченности и есть эффект, открытый голландцами де Гаазом и ван Альфеном в Лейдене и носящий их имя (ДГВА). Наблюдается он в металлических кристаллах высокой степени чистоты и совершенства в сильных магнитных полях при очень низких температурах.

Поначалу эффект ДГВА был любопытен сам по себе, и одно только обнаружение эффекта в том или ином металле оказывалось событием. Открыт он был в висмуте и многие годы считался одной из аномалий, какими богат этот элемент, пограничный между металлом и диэлектриком. БИ принадлежит честь первого наблюдения эффекта во многих металлах и установление его общеметаллической природы. Кроме того, он обнаружил, что осцилляции могут состоять из нескольких компонент с разными периодами (или обратными им — частотами). Это уж никак не укладывалось в существовавшие представления о металлах. Именно работы БИ и «конкурирующей» группы Дэвида Шенберга в Кембридже, поддержанные теорией И.М. Лифшица и его ученика А.М. Косевича, превратили эффект ДГВА в один из самых мощных инструментов изучения электронного строения реальных металлов. И.М. Лифшицу и его школе удалось связать поведение металлов в электрических и магнитных полях с микроскопическими характеристиками самых энергичных электронов (имеющих так называемую энергию Ферми). Это был грандиозный прорыв в физике металлов. Открывалась возможность получать микроскопические характеристики электронов металла из специальных экспериментов, в частности из периодов осцилляций намагниченности в эффекте ДГВА. Как раз БИ принадлежали пионерские работы по ее реализации. Поскольку именно подвижные электроны склеивают металл в гигантскую молекулу и определяют его специфические свойства, создавалась совершенно новая физика металлов. Наступил звездный час этой науки.

К моему появлению некоторый этап исследований на доступных тогда в Союзе металлах должной чистоты был закончен, и измерения эффекта в группе велись эпизодически для каких-то уточнений. БИ уже защитил докторскую диссертацию, а Дмитренко — кандидатскую. Результаты в ранге классики вошли во все современные монографии по магнетизму и электронному строению металлов, их страницы украшены некоторыми из упомянутых графиков. Неудивительно, что оригиналами этих графиков БИ успешно «охмурял» студентов. Борис Иеремиевич время от времени получал от Шенберга свежие оттиски его работ по поиску эффекта в новых металлах. А однажды в объемистом пакете пришла рукопись еще не опубликованной статьи (такая была степень уважения к работам БИ) неизвестного тогда американца Харрисона с первой теоретической моделью электронного строения того же класса так называемых простых металлов, которыми занимался БИ. Харрисон детально проверял работоспособность модели (она теперь так и именуется — модель Харрисона) на результатах экспериментальных исследований цинка, выполненных в группе БИ. Пожалуй, именно с нее началось осмысленное, целенаправленное и продуктивное использование эффекта ДГВА в физике металлов. Какую же внутреннюю мотивацию надо было иметь, чтобы добровольно оставить такое перспективное научное направление!

Одна из глав докторской диссертации БИ, далеко не основная, была посвящена классификации металлов по виду температурной зависимости их магнитной восприимчивости, т.е. способности намагничиваться в приложенном магнитном поле. Как раз для простых металлов, у которых в то время удалось обнаружить эффект ДГВА, литературных сведений не оказалось. Считалось, что у них и сама восприимчивость, и ее зависимость от температуры слабы, никаких практических приложений не сулят, и поэтому ничьего интереса они не привлекали, кроме БИ. Задача измерений недостающих зависимостей и была дана мне для почти самостоятельной работы.

«Почти», потому что БИ продумал и организовал ее в деталях: предложил метод измерения (некую модификацию прибора, который был у дипломника), раздобыл где-то электромагнит (эта довольно примитивная и не экономичная самоделка со слабым полем тем не менее послужила потом и во ФТИНТ) и даже толстую мраморную плиту, на которой следовало монтировать прибор. БИ почему-то настаивал на мраморной (для монументальности?), хотя мне она казалась жутким анахронизмом, и с нею пришлось долго возиться, чтобы выпилить нужное отверстие для прибора. Образцы металлов для измерений мы должны были сделать с Борисом Николаевичем Александровым, которому я и был передан под опеку. Местом дислокации БИ определил лабораторную комнату в конце коридора, рядом со своим кабинетом, который делил с Александровым.

Эта торцевая комната тоже была в хозяйстве Александрова. Похоже, ее достроили позже основного здания для каких-то специальных нужд. Вместо пола был асфальт — сущее кладбище для случайно оброненных мелких предметов (в особо драматических случаях — образцов), на нем они терялись навсегда. Под потолком сохранилась электропроводка из алюминиевых шин для сильноточной аппаратуры. Всю боковую стену занимали толстостенные стальные боксы с такими же катающимися задвижными дверьми — эдакие шкафы-купе. Наверху на них были свалены части каких-то экспериментальных приборов. Когда я под наблюдением БИ перебирал их в поиске чего-нибудь годного для переделки и наткнулся на некую странную штуковину, он прокомментировал снизу: «Это колонка для разделения изотопов урана». Больше БИ никогда не упоминал о какой-либо своей причастности к работам по проблеме обогащения урана — одной из важнейших технологических операций в производстве атомного оружия. Способ обогащения, основанный на испарении ожиженного шестифтористого урана в подобных колонках, не выдержал конкуренции.

Теперь в этой комнате получали сверхчистые металлы и выращивали из них монокристаллы для различных исследовательских нужд, в частности для эффекта ДГВА. Монокристалл — это единый кристалл со строгим порядком расположения атомов по всему объему. При кристаллизации металла из расплава большинство примесей вытесняется в расплав; некоторые, наоборот, поглощаются из расплава. Чистота средней части металлического прутка, вдоль которого несколько раз в одном направлении прогнали расплавленную зону, оказывается намного выше исходной. Именно в этой области часто вырастают крупные монокристаллы. Они представляют особый интерес для исследования их физических свойств не только из-за близости объекта к идеалу, но и из-за специфики зависимостей многих свойств от направления в кристалле.

О методе многократной зонной перекристаллизации мы знали из лекций БИ, даже писали по его заданию рефераты по зонной очистке металлов. Но размах воплощения этого метода у БИ намного превосходил собственные потребности в особо чистых металлах и был достоин будущего директора ФТИНТ: в комнате, где предстояло работать, стоял огромный металлический стеллаж, на котором более десятка устройств были готовы к проведению очистки чуть ли не в полупромышленных масштабах. Каждое со своими печками, мощным регулируемым трансформатором, амперметром, приводным электродвигателем. Над всем этим висел раструб принудительной вытяжной вентиляции. Когда она работала, все другие шумы тонули в ее нещадном вое и дребезжании. Здесь (уж, действительно, к счастью) пик исследовательской и потребительской активности тоже прошел, и вентиляция помалкивала. Были найдены и, кажется, переданы производству оптимальные режимы очистки, а также получен ряд легкоплавких металлов рекордной чистоты. Металлы «от Александрова» звучало не так интригующе, как, скажем, от иностранных фирм «Хильгер» или «Кальбаум», которые были тогда основными поставщиками чистых металлов, но они обеспечили приоритет лабораторий Союза в исследовании некоторых необычных низкотемпературных электронных свойств. Словом, это была модель физико-технической кооперации, в которой существовал непрерывный переход от высокой науки (теорией метода занимался И.М. Лифшиц) к опытному, а затем и промышленному производству. Модель, которая потом воплощалась БИ в структуре НТК ФТИНТ, в идеале должна была представлять цепочку: институт (идеолог) — СКТБ (разработчик) — опытное производство (экспериментальные образцы) — завод (мелкосерийное производство).

Чистота и совершенство полученных металлов была такой, что в некоторых из них при низких температурах электроны могли пролетать расстояние до одного сантиметра, не сталкиваясь с примесями, и электропроводность возрастала в десятки тысяч раз. В тонких образцах электроны рассеивались на боковых стенках, вследствие чего удельное электрическое сопротивление при низких температурах становилось зависящим от толщины образцов. Этой зависимостью пользовались БИ с Александровым в цикле работ по определению длины свободного пробега электронов в очищенных металлах.

При мне только пара устройств для очистки, скромно приютившихся на описанном выше «монстре», тихонечко делала свое дело. И однажды подарила незабываемое зрелище: жесткий и хрупкий цинк после многократной зонной очистки стал необычайно пластичным. С этим эффектом впервые в мире столкнулся Борис Николаевич (и я, как зритель), извлекая из графитового контейнера только что очи­щенный слиток. Чуть толще пальца и длиной около полуметра слиток не то чтобы изгибался, а почти тек подобно тесту, сопровождаемый громкими и невнятными причитаниями озадаченного Александрова. Вскоре БИ и Александров, как именинники, демонстрировали своему начальнику Б.Г. Лазареву и собравшимся коллегам этот удивительный слиток со свойствами пластилина. Очень наглядный пример роли глубокой очистки металлов и иллюстрация того, что своими выдающимися прочностными качествами металлы во многом обязаны хаотическим дефектам кристаллической решетки.

Б.Н. Александров, недавний выпускник вуза, а для меня авторитетный шеф, был энергичным и упорным трудоголиком. Его помощь, особенно на первых порах, была просто неоценимой. Не обращаться же к БИ по каждому поводу. Тем более что он, несмотря на далеко не спортивную фигуру, был очень подвижным непоседой и в своем кабинете бывал редко. Однажды по какому-то неотложному делу я караулил БИ до позднего вечера. Вроде должен был появиться: на столе оставалась его шляпа. Заглянул в соседнюю комнату буквально на считанные секунды послушать, работает ли насос. Когда я вернулся — коридор длиной шагов 30 был пуст. А шляпа исчезла!

При всей занятости БИ не отказывался от участия в коротких встречах по поводу каких-нибудь торжественных дат у сотрудников его группы. В том или ином составе мы собирались на несколько минут пожелать виновнику всяческих успехов, сопровождая эти пожелания небольшой дозой «несмеяновки» из химических стаканчиков. Этот напиток готовился из тех же ингредиентов, что и упоминавшиеся смеси для давлений (так что намеки сослуживцев имели все же некоторое основание), но в известной оптимальной пропорции, настаивался на клюкве и сдабривался сахаром. Рецепт этого нехитрого зелья приписывался известному химику и президенту АН СССР А.Н. Несмеянову.

В тот период помимо своих институтских и преподавательских забот БИ много времени уделял организации проблемной лаборатории низких температур при университете. Обсуждались и писались какие-то планы, структуры, проекты. Но дело из-за министерской бюрократии шло долго и туго. Напомню, что БИ был нетерпелив, его неуемная энергия требовала выхода. Когда именно возникла еще более грандиозная идея — создание специализированного института, — а проблемная лаборатория стала даже некоторой ширмой для соответствующих шагов, не знаю. И о будущем институте узнал, наверное, последним из круга заинтересованных лиц при следующих обстоятельствах.

Измеренные температурные зависимости восприимчивости монокристаллов некоторых металлов, выращенных вместе с Александровым, оказались похожими на предсказание имевшейся теории и как будто подтверждали наличие малых групп электронов. Результаты стали предметом моей первой научной публикации в ЖЭТФ, в соавторстве с БИ и Александровым, а также дипломной работы, которую защищал на семинаре отдела Лазарева летом 1959 года. По ее поводу еще до защиты Дмитренко заметил: «Борис Иеремиевич, а тут может получиться кое-что и посерьезней». БИ согласно кивнул головой. Я и не подумал, что имелась в виду диссертация. Ясно было только, что эти исследования непременно надо продолжить. Но где и как, занятый-перезанятый БИ не говорил. Меня пока из УФТИ не прогоняли, и более того, через Николая Семеновича Руденко я получил приглашение остаться там работать. Казалось, что это предел мечтаний. Но когда я пришел советоваться по этому поводу с БИ, он неожиданно для меня вскипел, выразил крайнее недовольство Николаю Семеновичу, с видом заговорщика вызвал меня в темный уголок холла в лабораторном корпусе института, рассказал под большим секретом (подозреваю, уже многим известным) об организации нового института и предложил подумать о переезде в Днепропетровск, где его собирались строить. Мне думать было нечего, я готов был идти за БИ на край света.

Но время шло, а официального решения о создании института и месте его дислокации все еще не было, и БИ в качестве временного пристанища взял меня в аспирантуру при университете. В декабре стремительно промелькнувший А.А. Галкин без особых объяснений вручил мне анкеты для поступления на работу в Институт радиофизики и электроники, и я стал младшим научным сотрудником «лаборатории В». Под таким шифром в недрах ИРЭ АН УССР зарождался будущий ФТИНТ. «А что мне делать с аспирантурой?», — растерянно спросил я БИ. «Да забудьте вы о ней», — бросил он на бегу. Весной меня благополучно отчислили за отсутствием аттестации руководителя. Но благодаря статусу аспиранта, а затем и сотрудника ИРЭ, я с молчаливого согласия Б.Г. Лазарева (наверное, не без ходатайства БИ) продолжал работу в его отделе и бесконечно признателен ему и БИ за уроки высокой науки, которые мне посчастливилось там усвоить.

Для серьезного продолжения исследований требовался новый прибор — удобные микровесы с высокой чувствительностью. Меня привлекли описанные в чехословацком физическом журнале простые и оригинальные весы на пьезокристалле, которые автор использовал для измерения восприимчивости диэлектриков. Статья была на немецком языке, и, видя мои мучения с головоломным техническим текстом, Александров посоветовал: «А ты попроси БИ, он переведет». Я принял это за шутку. Приставать к самому БИ с каким-то там переводом! «Чего ты боишься? Он на самом деле хорошо знает немецкий и не откажется помочь», — сказал Александров.

Так и вышло. «Хорошо знает» — не те слова: БИ перевел ее почти на ходу, так что я едва поспевал конспектировать. Правда, из перевода БИ следовало, что пьезоэлектрическая пластина крепилась с двух концов, а не с одного, как представлялось мне. Я переспросил. «С двух», — был ответ. Когда окончательно разобравшись в конструкции и справившись в словаре, я доложил суть БИ, он отрезал: «Там было написано — с двух». Тон не предполагал развития дискуссии. Ну, не очень-то любил, чтобы его поправляли (а кто любит?).

Пристроить красивую идею для металлов не удалось: заряды с пьезоэлемента стекают быстрее, чем затухают токи Фуко, наведенные в хорошо проводящем металлическом образце при включении магнитного поля. Не сомневаюсь, что БИ изначально видел безнадежность этой затеи. Но он не только не воспрепятствовал ей, а помнил о ней и в меру своего положения всячески помогал, будь то пожертвованное из загашника уникальное гигаомное сопротивление, которое препятствует стеканию заряда в специальном электро­метрическом усилителе; или консультация у заглянувшего по ка­ким-то делам Г.А. Милютина (бывшего сотрудника отдела, а тогда декана университетского физтеха), большого доки по части таких усилителей. Только снисходительно ухмыльнулся, когда я, наконец, сдался. Но сдался, обогащенный некоторым личным опытом, что было, вероятно, педагогической целью БИ, а главное — найденной в литературе конструкцией более подходящего автоматического устройства. Его простой и неприхотливый аналог и сейчас действует у меня в лаборатории (и не только в ней).

Игорь Дмитренко раньше строил похожий автомат, чтобы упростить описанную выше процедуру измерений эффекта ДГВА, но использовал очень инерционную электромеханическую, а не электронную систему, из-за чего терялись все ее преимущества. Дмитренко мгновенно оценил идею устройства и предложил сделать первый пробный макет вместе. Как оказалось, термин «вместе» не совсем точно отражал суть процесса. Игорь Михайлович увлекался так, что почти забывал о моем существовании. Зато можно было позволить себе более критически оценить результат.

Для очень миниатюрного рабочего варианта весов без вскрывшихся в макете просчетов я, изрядно повозившись, сварил легкое и ажурное коромысло нужной жесткости из тоненьких кварцевых нитей. И был очень горд тем, что конструкция получилось даже красивой и заслужила похвалу и моего тезки, и БИ.

Любоваться ею пришлось недолго. В наш «отсек» пришел механик из мастерской что-то обсудить с Александровым. Проходя мимо, тоже не удержался от комплимента, а в противоположном конце комнаты, разговаривая с Борисом Николаевичем, неловко уронил рулон графиков на нависший край упругой стальной метровой линейки на соседнем столе. Та взвилась вверх, несколькими скачками по стоящим впритык верстакам очень целеустремленно преодолела метра четыре (!) от места события до весов и в последнем прыжке достала все-таки их. Последовало то, что принято называть немой сценой. Когда все пришли в себя, механик извинялся, как мог; Александров утешал, как умел. Позже в комнату заглянул БИ и долго в недоумении смотрел на обломки. «Как же это получилось?», — сочувственно поинтересовался он. Тут бы отделаться шуткой. Но уж очень фантастической выглядела история, и мы с Александровым наперебой попытались ее восстановить. Наш рассказ никоим образом не выглядел ябедничеством: так сложились обстоятельства. Но БИ преломил его по-своему и потом все же отчитал механика, временно осложнив наши с ним отношения.

Во ФТИНТ я перебрался со своим прибором. Единственным в то время рабочим местом в институте был беспризорный «недострой» на коксохимическом заводе, где были смонтированы и запущены ожижители. В доставшейся мне комнате пола не было — слой песка с обломками кирпича (здесь уфтинский асфальт выглядел бы зеркальным паркетом). Сквозняки сдували на голову мусор с кладки неоштукатуренных стен. Не лучше были условия и в других отделах, которые с энтузиазмом обживали и обустраивали доставшиеся им части здания. Исследование слабого магнетизма не допускает присутствия на образцах даже ничтожных пылинок посторонних веществ, особенно железа, так что о немедленном продолжении измерений не могло быть и речи. БИ очень хотелось, чтобы институт с первых же дней жизни заявил о себе полноценной научной продукцией. А тут простаивает готовый для работы и достаточно мобильный прибор. БИ предложил поехать с ним в какую-нибудь действующую лабораторию, обеспеченную криожидкостями (с УФТИ в это время у института были не лучшие отношения). Началась полукочевая жизнь: поскольку командировки длительностью больше месяца не оплачивались, приходилось ежемесячно возвращаться на короткое время домой.

Начало, правда, было обескураживающим. Первый звонок БИ — в Ленинградский физико-технический институт. Заведующий низкотемпературным отделом Н.М. Рейнов соглашается на мой приезд с сотрудником и прибором. Нужные для работы электромагнит и жидкий гелий будут. Однако ни места, ни обещанных компонент

по приезде у Рейнова не нашлось. Мы бы оказались буквально на улице, не приюти нас в своей лаборатории Института полупроводников С.С. Шалыт, который в свое время тоже работал в УФТИ и сделал все, чтобы мы смогли выполнить свою программу. Лаборатория занимала анфиладу комнат бывших роскошных жилых апартаментов на Петровской набережной и была перенаселена. Но Симон Соломонович выделил и магнит, и место для сущего варварства — монтажа в стене одной из комнаток кронштейнов под прибор. Он с большим интересом и скепсисом наблюдал за нашими действиями и, кажется, очень удивился, когда через три дня мы уже приступили к измерениям. Хозяева комнатки Михаил Бреслер, Иосиф Фарбштейн и Лилия Дубинская терпеливо и доброжелательно содействовали нам, несмотря на притеснение. По своему расположению лаборатория не могла иметь собственного ожижительного оборудования, поэтому хозяева помогали возить дьюары с жидким гелием из Физико-технического института трамваем, пугая кондукторов и пассажиров парящим газом из азотного экрана.

А результаты озадачили. На первый взгляд, похожие на теорию, они по непонятным тогда причинам кардинально расходились с ней и количественно, и по ожидаемым тенденциям в сплавах. Кавалерийский наскок для решения возникшей проблемы не годился. Требовались длительные исследования, и было грешно долго злоупотреблять гостеприимством ленинградцев.

На продолжительное время по просьбе БИ меня приняла лаборатория низких температур Института физики металлов УНЦ АН СССР в Свердловске, которой руководил Н.В. Волкенштейн. Там я с короткими перерывами работал много месяцев в очень дружеской, почти домашней атмосфере. Этому в значительной мере способствовали и сам Нахим Вениаминович, и его сотрудники, особенно бывший выпускник кафедры низких температур Харьковского университета и ученик БИ Ю.Н. Циовкин, который высоко чтил своего учителя и восхищался им.

Так БИ окунул меня не только в мир физики, но и в мир прекрасных людей и ученых, преданно служащих ей в разных городах и странах. Встречи с ними обогатили меня многими друзьями на всю жизнь. Но БИ был и остается среди них высшим авторитетом.

Тем временем научное ядро института из его организаторов и их учеников из УФТИ, ИРЭ, университета отыскивало и привлекало во ФТИНТ способных сотрудников из других организаций и выпускников вузов. К отбору научных кадров БИ относился с особой серьезностью и с пристрастием беседовал с каждым потенциальным сотрудником. Причем обращал внимание на многие детали, вплоть до, казалось бы, мелочей. Так, разрешив одной из претенденток после дотошного допроса оформлять документы, прокомментировал свое решение: «Она не боится работать собственными ручками». (Когда все работы начинались с нулевого цикла, это качество представлялось важным.) «Почему Вы так реши­ли?» — «У нее нет маникюра».

За своих протеже мне не стыдно, но одна упущенная возможность меня огорчала очень долго. Будучи в очередной командировке в Свердловске, я зашел проконсультироваться по поводу генерации сильных импульсных магнитных полей в лабораторию к Эвальду Абрамовичу Завадскому. И был поражен, попав в оазис удивительной чистоты и порядка. Там не было ничего лишнего; не валялись инструменты, запчасти и образцы; не висели кабели и провода. Все впечатляло продуманностью дизайна и аккуратностью исполнения, а автор — высоким профессионализмом, культурой работы, увлеченностью, редкой эмоциональностью и доброжелательностью. Я не сомневался, что Завадский очень понравится БИ. На мое восторженное представление Завадского и маниловское «вот бы его к нам» в финале отчета об очередной поездке БИ без раздумий распорядился заготовить личное письмо Завадскому с приглашением приехать и обсудить возможность и условия перехода во ФТИНТ. Решительности ему было не занимать. Этическая проблема — умыкнуть ценного сотрудника из приютившего меня института — разрешилась просто. Машинистка сделала непоправимую опечатку в непривычном имени адресата. Это обнаружилось только в Свердловске, и пришлось отложить вручение письма до следующего приезда. Казалось, месяц ничего не решает. Когда же по возвращении я с огорчением рассказывал БИ о нелепой случайности, вошел его заместитель по режиму Владимир Владимирович Репко, замечательный мужик, но связанный суровыми инструкциями, которые смягчал в применении, как мог. Услышав редкое имя и вполне известное отчество, Репко насторожился и спросил с подозрением: «А кто он по национальности?» — «Немец, насколько я знаю. Но советский».

Репко схватился за голову и, подивившись моей наивности, наложил строжайшее табу на последующие действия. Редчайший случай, когда БИ дал обстоятельствам пересилить себя и только развел руками. Скорее всего, в тот момент у них с Репко были немалые проблемы по поводу национальности других важных для института кандидатов. В ДонФТИ или режим был послабее, или его директор А.А. Галкин проявил большую настойчивость, но позже ему удалось заполучить Эвальда Абрамовича к себе.

Кроме интересной работы, благодаря настойчивости и заботам БИ, в институте вскоре появились и реальные перспективы для сотрудников получить собственное жилье. Это было невероятным искушением и привлекало в институт немало людей с очень разным уровнем грамотности и сообразительности.

При стремительном росте института, в основном за счет конструкторского бюро, БИ уже физически не мог лично следить за уровнем принимаемых сотрудников. Но исследовательская часть, или собственно институт, собранный из учеников, соратников и очень тщательно отобранного БИ пополнения (тоже не совсем со стороны), был уже способен и сам вытеснять из своей среды лиц, случайных и чуждых ему по способностям или моральным качествам. Но это были единичные случаи за всю историю ФТИНТ. И я благодарен судьбе за то, что прожил жизнь в этом замечательном коллективе.

Институт быстро приобрел научный авторитет не только в Союзе, но и за рубежом. Стал часто посещаться не только академическим начальством, но и высокими государственными лицами. Иногда, особенно пользуясь предстоящим визитом гостей, БИ делал обход своих владений и давал указания хозяйственным службам по наведению порядка. Инспекции взбадривали хозяйственников (в основном вышедших в отставку военных), и они рьяно устраняли недостатки. Старались, как умели, и порой эти старания имели забавные последствия. Так, к приезду президента Академии наук СССР М.В. Келдыша сотрудников вырядили в белые халаты (других в нужных количествах в торговой сети города не оказалось), и институт стал похож на больницу, чем очень позабавил высокого гостя.

Инспекции БИ не ограничивались собственно институтом. В ожидании визита БИ начальник институтской спортивно-оздоровительной базы (тоже отставник) в панике собрал своих подчиненных и вымел иголки на всей территории тогда еще не оконченного так называемого нижнего лагеря — приличного участка соснового леса вблизи пляжа на Салтовском водохранилище. Там обитали только мы с сыном (я был по настоянию БИ в «ссылке» для написания докторской диссертации). Возвращаясь из похода в деревню за продуктами, уже издалека увидели тучи пыли, поднятые, как оказалось, ревнителями армейского порядка, и наслушались нелестных слов в свой адрес: «Живут тут… Хоть бы дорожки замели». Я представил реакцию БИ на это варварское отношение к лесу и внутренне пожалел исполнителей. БИ, действительно, был в шоке от голой земли. Но отчитать инициатора по полной программе уже не смог: рьяный служака предстал перед ним навытяжку в позаимствованных у кухонного персонала белом халате и…поварском колпаке. Зрелище было уморительное, и БИ с трудом сохранял серьезность.

Передаю слово своей жене Майе с ее рассказом о тоже необычном рейде БИ. Случилось это задолго до нашей с ней встречи.

«Я пришла во ФТИНТ по распределению в 1961 году, являясь представителем первого выпуска программистов Харьковского университета. Институт располагался в консерватории в стесненных условиях, так что первые месяцы математики не имели даже помещения (если говорить точнее — даже стульев). Тем не менее, количественно институт рос очень быстро, пополняясь молодыми специалистами со всех концов Советского Союза. Понятно, что молодежь остро нуждалась в жилье. Поэтому первый же построенный дом наполовину был отведен под общежития. Это были трехкомнатные квартиры-распашонки в пятиэтажных «хрущевках». Мы кайфовали: две спаленки, своя кухня, службы и все это — рядом с работой.

И вот однажды в выходной день, в самое золотое время для сладкого сна, а именно в 8 утра, в квартире раздался пронзительный звонок в дверь. Самая реактивная из нас Валя Гусак со словами: «Кто-то сошел с ума. Сейчас я ему устрою!!!» в мгновенье ока оказалась в ночной рубашечке возле двери и голосом, не обещающим ничего хорошего, грозно спросила: «Кто???». После небольшой паузы за дверью ответили: «Ашукин». Ашукин был заместителем директора по общим вопросам. «Да???!!! — возмутилась Валя. — Может, сам Веркин?!» За дверью послышался сдержанный смех. Перепуганная Валя влетела в спальню со словами: «Девчонки, подъем! Какое-то начальство!»…Оказалось, что Борис Иеремиевич со «свитой» решил поинтересоваться, как устроились и живут молодые специалисты, есть ли и какие у нас проблемы. Борис Иеремиевич живо расспрашивал о наших нуждах, пожурил за отвалившийся кусок штукатурки на потолке рядом с висевшей на шнуре лампочкой («Не можете замазать? Не умеете?»), и комиссия последовала на следующий этаж. Помню, тогда этот приход нам спросонья казался возмутительным. А сейчас, с высоты прожитых лет, он вызывает улыбку умиления (о нас заботились!) и острое чувство сожаления о безвозвратности бытия».

Научное сообщество относилось к инспекциям не без юмора. Молодому способному физику Косте Дудко (Константину Львовичу, впоследствии лауреату Госпремии УССР) удалось понять природу странных магнитных свойств освещенного полупроводника, пользуясь специальной геометрией окраски образца.

— Как ты только додумался до этого? — подивился я его изобретательности.

—  Надо слушать начальство, — отшутился Костя. — Пришел БИ со свитой. Потыкал всюду пальцем: «Покрасить… Покрасить… Покрасить…». Ну, и я тоже покрасил…

Странно, что БИ сам шутить особенно не умел (ему хорошо удавались грубоватые афоризмы), хотя был очень восприимчив к юмору. Этим часто пользовался мудрый змий Клавдий Вениаминович Маслов, его многолетний заместитель и друг, чтобы отвести какую-нибудь назревающую беду и скрасить житейские неприятности. Мне это удавалось не всегда.

Помню, как после низкотемпературной конференции в Минске мы возвращались в Харьков на служебной «Волге» через Белорусское Полесье, Чернигов и Нежин. БИ не упускал возможности удовлетворить свою географическую, историческую и архитектурную любознательность.

Вывести БИ из мрачного состояния после знакомства с соборами Чернигова средств не хватило. Даже наружный вид бездействующих соборов носил печать глубокого безразличия со стороны тех, кто взялся их охранять. То же было с БИ и в разгромленной церкви в Старой Ладоге и на Валааме. Туда мы (семейства Веркиных, Шпиллеров и я) попали во время нашего путешествия в сезон белых ночей из Ленинграда в Кижи. Благодаря неуемной любознательности БИ мы побывали во всех пригородах Ленинграда, а во время стоянки нашего теплохода на Валааме по инициативе Яна Шпиллера наняли моторную лодку и объездили часть острова и внутренние каналы. Всюду в стороне от короткого официального туристского маршрута — следы разрухи от времени, бесхозности и прямого вандализма. БИ болезненно переживал такое варварское отношение к памятникам старины и православной культуры.

Не скажу, что БИ был верующим, это глубоко интимный вопрос, но религиозных философов — Бердяева, Соловьева, Розанова — знал прекрасно, и ему доставляли большое удовольствие встречи и беседы с известным московским богословом отцом Всеволодом (Всеволодом Дмитриевичем Шпиллером). Мне редко приходилось видеть его в таком довольном и умиротворенном состоянии, как после общения с Всеволодом Дмитриевичем и его супругой Натальей Сергеевной. Бывая в Москве, БИ не упускал возможности навестить их, и ему были очень рады в этом доме.

БИ старался покровительствовать многим. У меня же были все основания признаться однажды: «Вы мне как родной отец». Имелось в виду и мое отношение к БИ. Спохватившись, что напрашиваюсь в родственники, очень неловко попытался перевести это в шутку: «Вижу Вас так же часто, как и его». (Так и было в разгар строительства института.) «Только поэтому?» — очень серьезно и внимательно глядя на меня спросил БИ, и в его голосе прозвучала некоторая обида. Я внутренне раскаялся в последних словах: он действительно относился ко мне по-отечески. Это отнюдь не значит, что я пользовался какими-то особыми служебными привилегиями. Во-первых, такие отношения заставляли меня с особой щепетильностью относиться к любым просьбам к БИ, и я старался не обременять его своими рабочими проблемами, иногда в ущерб делу, особенно после того, как БИ по предложению В.В. Еременко поручил мне руководство отделом. Во-вторых, сам БИ мне их никогда не давал. Более того, на определенном этапе между нами было заключено своеобразное соглашение, подоплека которого нуждается в некотором комментарии.

У БИ было особое отношение к теоретикам, сложившееся при общении с талантливыми представителями этой элиты физической науки еще в УФТИ. В новом институте тоже сформировалось сильное ядро теоретиков, в основном школы И.М. Лифшица. БИ внимательно относился к их мнению, и ему чаще отдавалось предпочтение. Почти во всех основных физических направлениях теоретики достаточно тесно сотрудничали с экспериментальными отделами института. У меня такого взаимодействия не получалось, к большому огорчению и беспокойству БИ. А дело было вот в чем.

Слабый магнетизм металлов, к которому привлек меня Борис Иеремиевич с самого начала моей научной жизни, впоследствии оказался очень ценным источником сведений об электронном строении металлов и сплавов. Но поначалу строгой теории для него не было, и она развивалась параллельно с нашими экспериментами. Выяснилось, что это свойство металлов определяется не только электронами с энергией Ферми (а часто вовсе не ими), и по этой причине для него недостаточно приближения, которым успешно пользовалась школа Лифшица при описании других свойств. Происхождением спектров эта школа не интересовалась. Пришлось самим осваивать развивающиеся на западе методы их машинных расчетов, необходимых для анализа и интерпретации поведения магнитной восприимчивости и результатов исследований эффекта ДГВА, особенно под давлением, которые были продолжением работ БИ новыми методами и на новом классе металлов. Машинные расчеты были вообще вне традиций авторитетных теоретических школ Союза, и к сложным численным расчетам поведения электронов в кристаллической решетке металла эти школы относились скептически. (Следует заметить, что разработка численных методов решения этой задачи была впоследствии отмечена Нобелевской премией.)

Неудивительно, что нашу расчетную деятельность, тем более в экспериментальном отделе, не одобрял и БИ. В конце одной из бесед по этому поводу, в которой я отстаивал необходимость собственных расчетов, БИ, озадаченный несвойственным мне упорством, сказал: «Хорошо, Игорь, делайте, как знаете. Но у меня ничего не просите». Помню даже то место по дороге в институт, где была произнесена эта фраза. Другого выбора, кроме как согласиться с таким условием, не оставалось. Радоваться бы оказанному доверию, если бы не очевидное недовольство, с каким БИ как бы дистанцировался от деятельности отдела. Больше мы к этой теме никогда не возвращались, но я уверен, что БИ помнил уговор, память у него была превосходная. С тех пор он стал решительно отказываться от соавторства в статьях и крайне раздражался, если я настаивал на его участии как их безусловного инициатора и организатора.

Между тем сочетание наших экспериментов и расчетов стало приносить интересные результаты, установились деловые связи отдела с западными лабораториями, в отдел стали приезжать «настоящие» иностранцы (т.е. из капиталистических стран). Впервые институт принимал гостей не на пару дней для знакомства, а для обстоятельной совместной работы. Одним из таких визитеров был профессор Орегонского университета (Юджин, США) Джоэль Мак-Клюр, известный своими моделями зонной структуры полупроводников и полуметаллов. Он провел расчет восприимчивости для случая сплавов кадмия и обнаружил на редкость близкое согласие с нашими экспериментальными результатами (надо сказать, довольно причудливыми). Дальше совместно с молодыми сотрудниками отдела (Сергеем Воронцовым, Геннадием Гречневым) уточнялась эволюция электронного спектра при сплавлении, чтобы достичь полного согласия теории с экспериментом.

Оставленный однажды на вечер без присмотра, Джоэль самостоятельно отправился в оперу на какой-то довольно заурядный спектакль. От рассказа о своем впечатлении он старался уклониться. Когда БИ узнал об этой нашей промашке, он огорчился и организовал культпоход на балет, считая, что эта часть труппы в нашем театре намного интересней. Действительно, театр вполне мог гордиться балетом «Кармен-сюита» в постановке Азария Плисецкого с ведущими солистами Светланой Колывановой и Теодором Попеску. Но в то время они были заняты в премьерных спектаклях «Сотворение мира». После спектакля БИ решительно повел всех за кулисы представить то ли Джоэля Колывановой, то ли наоборот и поблагодарить за доставленное удовольствие. Скромный и немного застенчивый Джоэль совершенно не ожидал такого поворота событий и даже слегка растерялся. Похоже, Колыванова тоже удивилась редкому в те годы в харьковском театре заморскому зрителю. БИ как истинный патриот города сделал все возможное, чтобы и доставить гостю максимальное удовольствие, и реабилитировать театр.

В связи с визитами Мак-Клюра (он бывал у нас неоднократно) упомяну молодого японца Хидетоши Фукуяму, впоследствии известного теоретика, директора Института физики твердого тела при Токийском университете. Он приезжал на несколько дней познакомиться с нашими исследованиями, где его изящный метод расчета магнитной восприимчивости электронов в металлах, благодаря Мак-Клюру, нашел очень эффектное приложение. Так в тесном международном содружестве выкристаллизовалось научное направление — магнитная спектроскопия электронных состояний в металлах, которая, в отличие от эффекта ДГВА, работала и в сплавах, и при достаточно высоких температурах. За развитие новых методов спектроскопии металлов, включая и этот, несколько сотрудников института были удостоены Государственной премии УССР по науке и технике. БИ среди них не было только потому, что эту премию тогда еще не вручали дважды.

С некоторыми нашими зарубежными гостями и у БИ сложились личные дружеские отношения. Он всегда с большим удовольствием принимал у себя дома известного канадского физика Эрика Фосетта во время его визитов в институт. Они, БИ и Эрик, были похожи своим активным отношением ко всем жизненным проблемам, готовностью прийти на помощь, гостеприимством, увлеченностью физикой и искусством, любовью к музыке. Колоритную картину представляли несколько подвыпившие БИ с Эриком за роялем, когда, сбиваясь и чертыхаясь (сбивался Эрик, а чертыхался БИ), исполняли Моцарта в четыре руки. БИ в шутку предлагал Фосетту, действительно неплохо играющему на фортепиано, дать совместный концерт в институте. Жаль, что в шутку.

Как-то после длительной поездки по США БИ сделал очень обстоятельный отчет о ней на ученом совете института и в конце добавил: «Я был приятно удивлен тем, что во многих лабораториях знают работы отдела Свечкарева». Наверное, БИ было приятно — он соавтор большинства этих работ. И хотя «многие лаборатории» — гипербола, у него была возможность убедиться, что мы не такие уж изгои в физике металлов, какими представлялись в собственной стране, и, надеюсь, простил мою строптивость.

И все же по-настоящему нарушить уговор я рискнул через много лет. От безысходности. Фрезерный станок в мастерской отдела — мой ровесник, полученный когда-то кем-то по репарациям из Германии и хорошо поработавший до создания института — уже не годился для нужных нам тонких работ, связанных с высокими давлениями. Когда в институт пришла подходящая замена, уже большая редкость к тому времени, я не без колебаний попросил станок у БИ (он почему-то любил лично заниматься распределением приходившего в институт добра, причем куда менее дефицитного, чем станки). БИ, хотя и в очень мягкой форме, отказал, сославшись на жгучие потребности какого-то отдела СКТБ. Наверное, и вправду был нужнее именно там.

Это относительное «невмешательство» БИ касалось исключительно служебных взаимодействий. Вне их он проявлял редкую и трогательную заботливость. Веркины приютили меня на некоторое время в своей тогда еще скромной по размерам квартирке на Павловом Поле во время моих домашних неурядиц. БИ, сам до того переживший семейную драму и тяжелый период неприкаянности, даже деликатно пытался содействовать устройству моей личной жизни.

Вообще не знаю случая, когда БИ остался равнодушным к чужому горю, особенно если оно касалось здоровья. Здесь помощь оказывалась незамедлительно. Использовались и личные связи БИ с медиками, и при необходимости подключались различные знакомства сотрудников института с грамотными представителями медицинского мира. Он не успокаивался, пока не оказывалась помощь в максимально возможном объеме. Причем такое сочувственное отношение БИ было не только к работникам собственного института или знакомым коллегам из других научных учреждений (своим своевременным и решительным вмешательством БИ буквально спас жизнь сотруднику дружественного Института монокристаллов Борису Скоробогатову). Так, проводя выходные дни в лесу на Сумщине, мы довольно большой компанией заночевали в селе в доме лесничего, где выяснились серьезные проблемы со здоровьем и, соответственно, учебой его сына. Разрешить их на своем уровне у лесничего не было никаких шансов. БИ тут же помог устроить мальчонку в городской интернат с обеспечением надлежащей медицинской помощью.

Свои недуги БИ превозмогал мужественно. О том, чего ему это порой стоило, могу судить по тяжким вздохам: «Ох, Игорь, как мне плохо». Но советы прерваться, отдохнуть от напряженной круговерти, которую сам закручивал и поддерживал, и подлечиться — полностью игнорировал. Больной и беспомощный БИ вызывал невероятное сочувствие не только у меня. Как-то приятель Веркиных В.М. Степаненко, заведующий терапевтическим отделением больницы для партийной и хозяйственной элиты города, определил у БИ приступ аппендицита. Его тут же прооперировали. Видимо, Виталий Михайлович так сопереживал БИ, что двумя часами позже сам попал к хирургам с тем же диагнозом. Вероятность случайного совпадения этих событий совершенно ничтожна. Так и лежали вдвоем — врач и пациент — в одной палате друг против друга, постанывая. Я пришел навестить БИ. Попытки отвлечь и хоть немного развеселить их оказались безрезультатными и даже неуместными. Обычно БИ сам руководил своим лечением и был не очень удобным пациентом для врачей. Здесь он оказался во власти неуправляемых обстоятельств и, вероятно, страдал от этого и собственного бессилия не меньше, чем от физических последствий операции.

Конечно, БИ не был ангелом и не мог абсолютно не соответствовать стилю поведения, который задавало партийное руководство того времени, хотя и возмущался им. Помню, как БИ переживал, вернувшись домой с какого-то партийного мероприятия в обкоме: «Представляете, он (первый секретарь обкома партии) заставил встать директора гигантского завода и кричал на него, как на провинившегося школьника. При всех, на «ты»: «Партбилет на стол положишь!». Даже слова для объяснения не дал человеку сказать. Какое это руководство — рядовое хамство».

Сам он тоже иногда позволял себе устраивать разносы. Но большей частью в виде спектаклей в назидание специально собранной аудитории. Особых последствий для виновного они, как правило, не имели. Однажды досталось и мне, правда, заочно. На первомайские праздники я с семейством уехал в Крым. Но из-за сложностей с железнодорожными билетами — днем раньше, успев предупредить об этом только своих сотрудников.

Дальнейшие события восстановлены по красочным рассказам участников. В канун праздника БИ созвал ученый совет института. Как и следовало ожидать, нескольких членов совета не досчитались, и БИ распорядился их найти. Работа совета свелась к заслушиванию забавных оперативных докладов: кого-то нашли самого, у кого-то были якобы уважительные причины для отсутствия. В моем же отделе сгоряча соврали: он (я, то есть) где-то здесь, но найти не можем. Скажи правду, все, скорее всего, кончилось бы более мирно. Но БИ не переносил откровенного вранья, и сокращенная стенограмма заключительной части имела примерно такой вид:

Веркин (заместителю по режиму В.В. Репко): Владимир Васильевич, надо организовать розыск Свечкарева. Пропал, и никто не знает, где он.

В.В.: Борис Иеремиевич, его, скорее всего, сейчас и в Харькове нет.

БИ (распаляясь): Вот как! Исчез руководитель отдела режимного учреждения, и Вы об этом так спокойно говорите! Немедленно объявите его во всесоюзный розыск!

В.В.: Ну зачем же так сразу.

БИ: Я настаиваю на всесоюзном розыске.

ВВ: Всесоюзный розыск, между прочим, очень дорого стоит…

БИ: Человек дороже. Объявляйте немедленно!

Импровизированный спектакль достиг кульминации и уткнулся в тупик. Обстановку разрядил Виктор Валентинович Еременко. Он сказал невинным тоном: «Так это я ему разрешил уехать». Не помню, имел ли он тогда по должности такие полномочия, но эта вовремя сказанная неправда послужила развязкой, удовлетворила БИ и выручила виновного. К моему возвращению гроза выродилась в юмористические пересказы коллег, которыми они не без удовольствия делились при встрече.

«Вы еще не знаете дурных сторон моего характера», — не раз говорил БИ повинным в каких-либо прегрешениях. При властном характере БИ кому-то приходилось сталкиваться с ними всерьез. Мне, по большому счету, не довелось. Даже когда БИ действительно имел основания для крайнего недовольства, он был сухо официален и сдержан. Случилось такое, когда я был заместителем главного редактора журнала «Физика низких температур» Б.И. Веркина. В связи с уходом из жизни одного из корифеев физики низких температур Петра Леонидовича Капицы в конце ближайшего журнального номера был помещен некролог. Обязательным условием печати тиража журнала в те времена было получение в Киеве разрешения Главлита. Обычно это была формальная процедура, поскольку до того журнальный номер проходил цензуру в Харькове. В этот раз в Главлите категорически потребовали убрать некролог не очень любимого властями ученого с мировым именем, что ответственная сотрудница журнала и сделала. Но вернувшись из Киева, она никого не поставила в известность о случившемся и, более того, допустила профессиональную небрежность, оставив некролог в оглавлении. В таком виде тираж был не только отпеча­тан, но и частично разослан по библиотекам и подписчикам.

Это было крупное ЧП, и мне предстояло выдержать справедливый гнев главного редактора, когда наутро с докладом об этом я ожидал в приемной прихода БИ. Как обычно, его караулили мно­гие сотрудники с разными неотложными делами. БИ появился уже мрачным. «Ч-что все это значит? — заводя меня в кабинет и даже не обращая внимания на других, спросил БИ (он слегка запинался, если был эмоционально возбужден, — следствие контузии на фронте). — Мне вечером звонил Лазарев. Куда девался некролог?» Как член редколлегии Б.Г. Лазарев получал журнал одним из первых и успел выразить свое недоумение по поводу объявленного, но отсутствующего некролога ничего не подозревавшему БИ. За моим объяснением последовала долгая тяжелая пауза. Не берусь су­дить, что творилось у БИ в душе. Журналу «Физика низких температур» запретили почтить память человека, без которого ни эта область физики в стране, ни Институт низких температур, ни сам журнал могли не состояться! И БИ был бессилен что-либо изменить. Техническая оплошность редакции, серьезная сама по себе, конечно же, была в этой истории где-то в шестом знаке, если пользоваться любимым термином БИ для обозначения несущественных вещей и событий. С другой стороны, эта оплошность служила намеком мыслящим читателям на действительную причину молчания журнала, многим обязанного поддержке Капицы. Не потому ли о наказании виновника БИ высказался на редкость вяло? Он не был расположен что-либо обсуждать и комментировать. Я оставил его в глубокой и горькой задумчивости.

Через несколько лет БИ затратил немало энергии, чтобы вернуть из забвения имя другого выдающегося и по этой причине загубленного ученого, который заложил основы низкотемператур­ных исследований в Харькове, Льва Васильевича Шубникова. Это был настоящий гражданский подвиг БИ.

Мне кажется, что одной из доминант многогранного характера БИ было острое чувство гармонии, целесообразности и порядка, а также активное стремление их достичь в любом деле, за которое он брался. Это проявлялось и в архитектонике созданного им института, как научно-производственного комплекса, и в обычных житейских мелочах. Вот он сидит без рубашки (любимая неофициальная «форма» БИ) на солнечной поляне, по-турецки сложив ноги, и время от времени отмахивается от разных лесных кровопийц; с большой серьезностью и обстоятельностью раскладывает по сортам и калибрам разнообразную добычу после грибной кампании. К слову, этот вид активного отдыха доставлял ему большое удовольствие (трудно представить БИ, например, с удочкой в томительном и бездеятельном ожидании клева). Однажды, явившись по срочному вызову в начале обеденного перерыва, я получил от БИ неожиданное предложение: «Игорь, мы собрались съездить за грибами до ученого совета. Не хотите присоединиться к нам? Тут, не­далеко от окружной дороги, Валерий знает подходящее место», — кивнул он в сторону совратителя, Валерия Коноводченко, заведующего отделом СКТБ. Подходящим было упомянутое место или нет, узнать не привелось: от окружного шоссе к нему вела вовсе неподходящая после дождей лесная грунтовая дорога, на которой директорская «волга» через пару сотен метров безнадежно застряла, несмотря на нашу усердную помощь. Вместо грибов пришлось искать в ужасно захламленном лесу что-нибудь взамен отсутствующего буксировочного троса. И нашелся-таки подходящий кусок арматуры. Водитель Слава Лунин изловил на трассе (благо, недалеко заехали) какой-то мощный грузовик, и нас выволокли на цивилизованную дорогу. Выключенный из живой деятельности БИ все это время мрачно наблюдал за нашей суетой и нашим видом. Мы не были экипированы для грибной охоты, тем более в таком экстремальном варианте, и, перепачканные грязью, представляли забавное зрелище. Оставалось только посмеяться над собой и своей авантюрой, чем мы от души и занимались обратной дорогой, так что, в конце концов, и у БИ прошло огорчение от провала операции, и к началу совета успели.

Но даже в грибной охоте БИ случалось проявить особые черты характера — организованность и упорядоченность. Набрели мы как-то во время вылазки за лесными дарами в районе села Каменка, на стыке Харьковской и Сумской областей, на чистенькую, аккуратную и прозрачную березовую рощицу со строгими шеренгами статных деревьев среднего возраста. Оказалось, в самое буйство подберезовиков. Как только случайно обнаружилось это обстоятельство, БИ остановил хаотический процесс поиска, расставил наличный состав, как в колхозе, по рядкам, каждому по паре, себе — вместе с сыном Саней. И все — Галина Васильевна, В.Ф. Удовенко, давний друг БИ и зав. отделом ОКТБ, кажется, супруги Кириченко и Ян Шпиллер, а также ваш покорный слуга — двинулись развернутой цепью методически прочесывать рощицу. Чуть ли ни под каждым деревом оказывалась пара-тройка грибов с бархатистой коричневой шляпкой. БИ бдительно руководил Саней, не давая ему пропускать добычу. Заканчивая ряд, выходили с охапкой, как будто клонированных, одного размера красавцев. На такое везение никто не рассчитывал, и несли их кто в чем придумал. Складывали и двигались таким же образом в обратном направлении по новым рядам. БИ, руководя операцией, чувствовал себя в своей стихии и просто излучал удовольствие.

БИ как-то сразу располагал к себе даже незнакомого собеседника. Вот характерный пример. В разговорах о балете БИ неоднократно вспоминал о большом удовольствии от спектаклей с участием Виолетты Бовт в театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. Он считал Бовт выдающейся балериной. И вот во время отдыха под Москвой на Истре в Новом Иерусалиме — дачном поселке театральной и художественной элиты — в круг новых знакомых Веркиных попала чета молодых симпатичных представителей этого мира, художник Миша Межанинов и его супруга Наташа. Она имела какое-то отношение к балету и была дружна с Виолеттой Бовт. Пройти мимо возможности встретиться со своим балетным кумиром БИ не мог! И ребята организовали такую встречу у себя дома в Москве. Мне посчастливилось присутствовать на ней. В центре огромной почти пустой комнаты абажур высвечивал только круглый стол и как бы отгораживал уютный мир собеседников от остального пространства. БИ был не только прекрасным рассказчиком, но и очень благодарным слушателем — внимательным и заинтересованным. А интересовало его все: откуда, где училась, как попала на сцену гостья. Виолетта Трофимовна быстро почувствовала в БИ ценителя и знатока балетного искусства. Через некоторое время казалось, что за столом только двое — она и БИ. И только для него она доверительно рассказывает о странных для нашего круга обычаях и жестких нравах театрального сообщества, о превратностях своей театральной судьбы.

Вообще БИ доставляло удовольствие делиться с другими тем, что ему самому нравилось. Его гости слушали музыкальные записи и просматривали художественные альбомы; иногда БИ читал вслух особенно впечатлившую его прозу. Как-то я остался на хозяйстве в доме Веркиных во время их длительной отлучки, и среди полученных инструкций была и такая: выдать обещанные пластинки «Страстей по Матфею» Баха (одного из самых любимых БИ произведений) кому-то из не очень даже близких знакомых, когда он обратится с такой просьбой.

Помню, как во время низкотемпературной конференции в Тбилиси БИ показали домашнее собрание картин известного в Грузии авангардиста 20-х годов Давида Какабадзе, и он организовал туда экскурсию. Произведения этого художника примечательны включением в живопись некоторых материальных элементов оптических конструкций, интересных для физиков. Конечно же, БИ успел познакомиться и со здравствующими художниками Тбилиси. Прекрасная и необыкновенно нежная чеканка — подарок БИ от Ираклия Очиаури — стала одним из украшений квартиры Веркиных.

Как-то БИ приурочил командировку в Москву к гастролям выдающегося немецкого дирижера Герберта фон Караяна. Он давал всего два концерта в зале им. Чайковского. По каким-то делам в Москве были и мы с К.В. Масловым и вместе с Веркиными жили в московской квартире Галины Васильевны на Плющихе. Помня невероятный ажиотаж во время предыдущих гастролей какой-то зарубежной знаменитости, БИ заранее принялся теребить все возможные каналы, чтобы приобрести билеты на эти концерты. Но Москва стала более открытой для культурного обмена с западом, и реакция москвичей была много спокойнее. БИ добыл билеты на первый концерт, и они с Галиной Васильевной имели удовольствие побывать на нем. Назавтра после деловых встреч и связанных с ними далеких переездов я задремал в кресле и был неожиданно разбужен появившимися хозяевами. БИ был в каком-то приподнятом победном настроении. «Игорь, быстро собирайтесь, — не терпящим возражения тоном скомандовал он, — вот ваши билеты». Игнорируя мои невнятные попытки упираться, он отправил нас с Галиной Васильевной на следующий концерт, а сам остался дома. Это был царский подарок. В программе были Пятая симфония Бетховена и Двенадцатая Шостаковича. Именно на ней я, наверное, впервые по-настоящему почувствовал роль дирижера и в настрое слушателей, и в толковании музыки. Раньше меня эта симфония в записи как-то не трогала. Назад мы возвращались пешком, чтобы не расставаться с полученными ощущениями в транспортной давке. Оказалось, что до дома совсем недалеко, но БИ уже нервничал из-за нашей задержки и с нетерпением и особым пристрастием стал расспрашивать о впечатлениях. Тут на меня нашло раскаяние, что так просто поддался его напору и лишил его редкого эмоционального наслаждения. А он был очень доволен тем, что доставил его нам.

Книги из своей огромной библиотеки, где каждая из них имела свое место, БИ, по-моему, давал неохотно. Не забуду отражение почти физической боли на лице БИ, когда один приезжий коллега в гостях у БИ перелистывал страницы альбома с репродукциями, слюнявя палец. БИ внимательно следил за новыми книжными изданиями, аккуратно переписывал их анонсы в свой кондуит и старался добыть их всякими путями. Одним из таких путей были за­рубежные командировки. В каждой из стран социалистического лагеря можно было найти магазин советской книги, который поражал изобилием и доступностью наших изданий. БИ возвращался из таких поездок с ящиками книжного багажа.

Длинный стол для совещаний в рабочем кабинете БИ был часто завален подготовленными для переплета публикациями из толстых периодических литературных журналов, и он ревностно следил, чтобы их не перепутали посетители: «Берите смотреть, но кладите на то же место». Это не было простым собирательством — он успевал прочесть добытые книги (не представляю, когда, даже при его феноменальной способности к быстрому чтению и редкой памяти), живо обсуждал новинки, особенно с другим страстным книголюбом Ю.А. Кириченко, тоже владельцем богатой библиотеки. Он и его жена Алиса Порфирьевна руководили отделами в СКТБ и были частыми и желанными гостями Веркиных (собственно, нежеланных в этом доме не было). Текли сказочные спокойные застольные беседы при свечах, звучала музыка Баха, Брамса, Мендельсона, Галуппи. Этого композитора я впервые услышал у Веркиных. Его очаровательная соната создавала атмосферу умиротворения. Но БИ доставляла большое удовольствие и энергичная ритмика, например, «Кармина Бурана» Орфа и «Кармен-сюита» Щедрина.

Музыка природы сопровождала похожие вечера, когда в таком же составе и компании с семействами В.Ф. Удовенко и В.М. Степаненко мы отдыхали в начале августа 1968 года на реке Ворскле вблизи Каменки. Палаточный лагерь был разбит и обустроен (стол, скамейки, очаг, погреб) в сосновом лесу у излучины. Великолепные сосновые и редкие по изобилию различных пород деревьев лиственные леса; лоси, гадюки, квакши, кожаны, ласки — чего только не было в этом крае. И самая прозрачная из рек на Харьковщине. Ко дню рождения БИ собрали грузди и засолили их. В его честь из поваленных бесхозных сосен сложили огромную пирамиду костра на поляне у реки.

Почти сразу оттуда нам с БИ в компании с И.М. Дмитренко и В.М. Дмитриевым в составе представительной делегации в основном из москвичей предстояла поездка на международную конференцию по физике низких температур в Англию. Точнее, в Шотландию, в маленький городок Сент-Эндрюс невдалеке от Эдинбурга. Все мы и провожающая БИ Галина Васильевна разместились в ее московской квартире. Для меня поездка в капиталистическую страну была первой и неожиданно доставила БИ немало хлопот. Уже после всяких инструктажей в службах ЦК, как надо вести себя у буржуев, делегацию сократили, и я в нее не попал. БИ был крайне разгневан, и не знаю, какие уж он задействовал связи (видимо, — могучие), но я был восстановлен в списке выезжающих и больше мне в поездках не отказывали. Обрадоваться я не смог из-за высокой температуры. А до вылета в Лондон оставалось около полутора суток. БИ и тут не сложил рук: вызвал скорую помощь, раздобыл где-то ампулу сверхнового антибиотика (хотя он только усугубил дело аллергической реакцией и повысил температуру за 40°), позвал на консультацию соседа, профессора-терапевта. Когда тот определил простудную хворь и способ борьбы, БИ принял волевое решение - брать меня с собой на следующее утро с температурой не выше 37,5. Я далеко превзошел эту границу, и был с сочувствием оставлен дома. Было и обидно, и ужасно неловко перед БИ, который сделал все, чтобы моя поездка состоялась.

Назавтра почти с нормальной температурой, но на ватных ногах я пришел разбираться с «Интуристом», чтобы вернуться домой, и был встречен там деловым предложением: есть еще один опоздавший участник, профессор Водопьянов, и нас вдвоем могут присоединить к группе, вылетающей в Лондон-Эдинбург на следующий день (это был Большой симфонический оркестр, который летел на традиционный Эдинбургский музыкальный фестиваль). Судьба давала шанс, и устоять перед таким соблазном было невозможно.

К концу обеда в одной из лондонских гостиниц мы воссоединились со своими. Полагавшийся на третье апельсин БИ распорядился сохранить. Мы еще ездили где-то по Лондону, наша дама-гид отмечалась в посольстве. Вечером, после перелета в Эдинбург и переезда в Сент-Эндрюс, встречу отметили традиционным напитком, привезенным якобы в качестве сувенира. Тут-то и понадобился упомянутый апельсин.

Нас ожидало утро 21 августа с аршинными заголовками газет «Русские танки в Праге!», телерепортажами с места драматических событий в Чехословакии, перемежающимися для контраста с кинохроникой встречи наших танков в Праге на исходе Великой Отечественной войны. В небольшой холл студенческого общежития, где мы обитали, во время теленовостей нельзя было пробиться. Понятно, на чьей стороне были симпатии, многие носили значки с именем чешского лидера Дубчака. Нас не то чтобы сторонились, но и особого дружелюбия никто не проявлял, хотя все пони­мали, что нашей личной вины в случившемся нет. Джон Бардин (дважды лауреат Нобелевской премии по физике) выделил БИ из отечественных низкотемпературщиков и именно ему очень тактично выразил сочувственное сожаление по поводу случившегося. «Мы - во Вьетнаме, вы вот теперь - в Чехословакии…», - закон­чил он. Такая параллель, согласно нашей официальной идеологии, была чудовищно неуместной, однако БИ ничего не возразил. Это означало солидарность с мнением собеседника, что в те времена могло дорого обойтись БИ.

В свободное время наша группа концентрировалась вокруг БИ не только из-за его служебного положения или чуждой среды, осложненной международными событиями. Он был естественным лидером и душой компании любого ранга. Когда на карманные деньги БИ решил в качестве сувенира привезти домой не художественные альбомы, как обычно, а платье Галине Васильевне, мы оказались экспертами при выборе. Продавщица небольшого магазина, где это происходило, с непроницаемым лицом подавала на прилавок указываемые модели. Оставив приемлемую по цене, БИ попросил показать еще одну, которая, по общему мнению, выглядела более элегантно. Но и стоила, как оказалось, больше имеющихся средств. «Expensive, — с сожалением вздохнул БИ, услышав цену». «More expensive, — надменно, как верблюд, глядя поверх голов, поправила продавщица».

БИ обиду не забыл, и на ланче в каком то придорожном ресторанчике обрушился на грубо швырявшую блюда злющую девицу-официантку, когда та умудрилась хлюпнуть суп на мой единственный костюм. «Скажите владельцу ресторана, что это неуважение к посетителям, держать такую небрежную официантку. К тому же неряху — ходит в драных чулках (когда только он успел это заметить!)», — требовал БИ от нашего гида. Ей стоило большого труда и выдержки успокоить БИ. Словом, английский сервис пришелся БИ не по душе. Если бы не один случай. На посещение Кембриджского и Оксфордского университетов в нашей интуристовской программе, вероятно, не без чьего-то умысла, были отведены выходные дни. В Кембридже нашу делегацию специально ожидал, гостеприимно встретил и познакомил с ведущимися работами известный физик Брайан Пиппард. На дивном для нас лабораторном терминале компьютер отпечатал специальное приветствие советским визитерам. В Оксфорде мы не застали никого. Получилось, что приехали туда отобедать в ресторане. Тут еще и официант, раскладывая сидящим за столом отбивные, старательно обходил БИ и все время откладывал в сторону явно большую порцию. «Увидите, он ее унесет назад», — язвительно предсказал Дмитриев. Но когда БИ остался последним, официант торжественно поднял аномальную отбивную и со словами: «Этот большой кусок — большому господину», — элегантно возложил ее БИ на тарелку. БИ расплылся в улыбке под наши аплодисменты.

Его претензии к английскому сервису как-то сами собой растаяли после полуторачасового ожидания багажа в Шереметьевском аэропорту по возвращении домой.

О гостеприимстве Веркинского дома ходили легенды. Здесь «угощали» гостей не только музыкой и литературой. Борис Иеремиевич главенствовал за столом. «Первые шестнадцать тостов произношу я», — обычно предупреждал он. До последнего из них дело не доходило, но множество произносимых им тостов не повторялось и могло соперничать с любым грузинским застольем. Бывало, Галина Васильевна замешкается где-то на кухне, и нетерпеливый БИ начинает нервничать: «Галя! Галя! Ну, где ты? Иди скорее сюда. Мы же без тебя не можем». Галина Васильевна, ангел-хранитель БИ, без которого его действительно трудно было представить, с невозмутимым видом и без излишней спешки появляется с очередным яством. Ее, кажется, очень забавляло, в первое время это непривычное для уха коренной москвички мягкое украинское «г». Хлебосольные приемы у БИ по случаю визитов иностранных гостей с восторгом вспоминались ими через много лет. В гостях у Веркиных кроме друзей и коллег можно было встретить интересных собеседников из музыкальной и художественной элиты города — композитора Виталия Губаренко и музыковеда Марину Черкашину, дирижера Анатолия Калабухина и оперную приму Ирину Яценко, певицу Александру Арцемюк, художника Михаила Фрадкина и многих других. В самом институте устраивались творческие встречи с близкими к науке известными писателями — Даниилом Граниным, Станиславом Лемом; в «филармонии физиков», порожденной энтузиазмом и страстной любовью БИ к музыке, выступали Елена Образцова, Нонна Суржина, Ирина Яценко, пианист Гарик Никонович и многие другие. Частым гостем института до отъезда в Красноярск был с оркестром харьковской филармонии его главный дирижер Ян Шпиллер. С большим успехом выступала здесь дочь БИ Татьяна и с фортепианными программами, и как вокалист.