Борис Иеремиевич появился в моем доме вместе со своим учеником Игорем Дмитренко, тогда молодым кандидатом физ.-мат. наук. Часто бывая в Москве, в один из вечеров в ноябре 1963 года они пришли послушать концерт. С моей подругой-вокалисткой, в том же году окончившей консерваторию, мы подготовили для филармонии большую серьезную программу

и охотно обыгрывали ее среди наших друзей: музыкантов, дипломатов, художников. Его первое появление в моем доме... Открылась дверь и на меня устремился испытующий, пронзительный взгляд карих глаз....

Он решительно переступил порог моего дома, разделся и прошел в гостиную. По-деловому просмотрел библиотеку и ноты, лежащие на рояле. В его манере была уверенность и властность. Он принес с собой волну тепла, обаяния и человечности. Заполнив собой все пространство моего дома, он, к моему изумлению, повел себя в моем доме как хозяин. В этот день я плохо себя чувствовала и вяло общалась с гостями. Борис Иеремиевич сразу взял инициативу в свои руки и дальше уже все подчинялись его воле. После легкого импровизированного ужина он собрал все тарелки со стола и поспешил на кухню их мыть. Не успела я остановить его, как тарелки стояли на кухне уже чистые. Делал он все очень быстро и по-хозяйски решительно, особенно не раздумывая. Стол убрали и все перешли к роялю. Помнится, я играла Шумана и Шопена, Галина, моя подруга, спела свою программу. Как только мы кончили, Борис Иеремиевич сел за рояль. Он аккомпанировал Галине старинные русские романсы, ноты которых нашел на рояле. «Приятно аккомпанировать профессионалу: интонирует тонко и поет чисто, без фальши», — радовался он.

В тот вечер он много читал с листа: Бетховена, Моцарта, Шопена. Играл он смело, азартно, переходя от одного рояля к другому: сравнивал звучание роялей «Стейнвей» и «Бехштейн», которые стояли рядом. Казалось, не было у него никаких трудностей. Он и за роялем сидел как хозяин, играя очень уверенно. Меня поразила свобода, с которой он читал с листа — не всем профессионалам дана такая возможность.

«Это, конечно, природный дар, — отметила я, — …талантливый человек». Они засиделись допоздна. «Спасибо за интересный вечер, — говорил Игорь, прощаясь. — Завтра мы уезжаем» (была пятница). «Кто уезжает, а кто остается, — улыбнулся Борис Иеремие-вич, — у меня в понедельник совещание». — «Тогда и я остаюсь», — обрадовался Игорь.

Поскольку субботний вечер у всех оказался свободным, я предложила пойти в филармонию на органный концерт. Играл мой педагог профессор Л.И. Ройзман. Оба с радостью согласились. На концерт пришла целая команда ФТИНТовцев, которая была с ним в Москве. «Где они еще послушают орган», — заботливо говорил он.

В последующие дни Борис Иеремиевич много рассказывал о себе, о своей жизни. Меня поразила та открытость и обнаженность души, которая бывает разве что на исповеди. Он был абсолютно открыт, правдив и не желал ничего скрывать и приукрашивать. В нашей среде не принято было малознакомым людям открывать душу и сердце. А у него — какая-то детская искренность, полная открытость, рассчитанная на доверие и сердечное понимание собеседника. Меня это потрясло не меньше, чем отеческая забота, которую он проявил в первый день нашего знакомства. Он ворвался в мою спокойную, размеренную жизнь, как цунами, внеся в нее бешеный ритм, страсть, движение, нетерпение и уверенность идти по жизни «рука об руку». Всю нашу совместную жизнь мы отмечали день нашей встречи, как праздник. Увидев моего сына Саню (ему было 4 года), он схватил его в охапку и прижал к сердцу: «Всю жизнь хотел иметь сына. Я буду ему хорошим отцом». Дальнейшая наша жизнь показала, что лучшего отца: строгого, требовательного, заботливого и любящего, трудно себе представить.

В 60-е годы культурная жизнь бурлила в Москве. Так называемая оттепель приоткрыла «железный занавес» и в Москву стали приезжать один за другим всемирно известные театры,

оркестры, солисты и дирижеры. В ознаменование 400-летия со дня рождения Шекспира в марте 1964 года приехал Королевский Шекспировский театр. Мы смотрели «Короля Лира» в постановке Питера Брука со знаменитым Полом Скофилдом в главной роли. Борис Иере-миевич был в восторге от спектакля. Вслед за Шекспировским в Москву привез свои знаменитые спектакли Миланский оперный театр «La Scala». В исполнении всемирно известных певцов мы слушали «Трубадура» Верди, «Богему» Пуччини и реквием Верди под управлением Герберта фон Караяна. В сентябре 1965 года в Национальном театре Великобритании, который приехал в Москву, давали «Отелло» Шекспира с Лоренсом Оливье в главной роли. Восторгаясь его игрой, трактовку его образа Борис Иеремиевич не принял: «не ревность дикого мавра надо играть, а оскорбленное чувство доверия и любви!»

Совершенно чрезвычайным событием был приезд венской оперы с драмой Рихарда Вагнера «Тристан и Изольда». Весь музыкальный мир страны съехался в Москву на спектакль. Борис Иере-миевич слушал «Тристана» в театре впервые и был в глубочайшем волнении и восторге. Он часто просил меня поставить II действие оперы (у меня были долгоиграющие пластинки) и неизменно получал высочайшее наслаждение. «Ничего не написано лучше «Тристана» в музыке о любви!», — считал он. Герберт фон Караян дал несколько концертов со своим Западно-Берлинским оркестром из произведений Баха, Бетховена и Шостаковича. Мы сидели в первых рядах партера, и Борис Иеремиевич с интересом наблюдал за тем, как дирижировал Караян, потом с восторгом комментировал мне его сдержанную и страстную манеру дирижирования. Меня радовало, как тонко и глубоко он чувствует музыку, как хорошо и верно говорит о ней.

В эти годы Борис Иеремиевич часто бывал в Москве. Меня поражала его готовность после напряженного рабочего дня за городом (в Подлипках, Фрязино) вечером спешить на спектакль или в филармонию. Он ни за что не хотел пропустить художественные события, какими бурлила Москва в то время. Не пропускал он и выставок шедевров из музеев Парижа, организованных в Музее изобразительных искусств; наслаждался своими любимыми полотнами Боттичелли и Модильяни. Меня восхищала его интеллектуальная и духовная активность, мгновенная готовность к восприятию новых художественных и эстетических впечатлений, его необъятный душевный резервуар, куда он, обогащенный, «складывал» эти впечатления и хранил, чтобы впоследствии отдать их своим близким, ученикам и коллегам. Это я узнала позже, а тогда меня поражала ненасытность и стремление удержать в себе как можно больше художественных и эстетических впечатлений и переживаний.

В начале 60-х годов Борис Иеремиевич был членом Межведомственного совета по криогенной технике и какое-то время его возглавлял. Тогда он активно занимался тематикой конструкторского бюро института. Часты были поездки в Подмосковье. К этому времени относится знакомство Бориса Иеремиевича с Сергеем Павловичем Королевым, его замом Василием Павловичем Мишиным и зав. отделами и секторами КБ Королева, среди которых были Михаил Васильевич Мельников и Иван Осипович Райков. Это были люди масштабные, с размахом, с высоким интеллектом, большим чувством ответственности и искрометным юмором. Они бывали у нас дома в Москве и позже в Харькове. С Иваном Осиповичем Райковым установились очень близкие, сердечные отношения. Мы часто встречались в Москве, Харькове и Киеве.

Из подмосковных поездок Борис Иеремиевич иногда приезжал с огромными букетами сирени. Открываешь дверь — а перед тобой одна сирень и никого рядом не видно.

Постепенно охапка сирени опускается и появляется сияющее озорное лицо. Он любил устраивать такие сценки, а букеты, охапки сирени или жасмина, были огромные (он любил все огромное и крупное). Цветы ставили в имеющиеся в доме вазы, банки, ведра. Дом мгновенно наполнялся сиреневым или жасминным ароматом. Он особенно любил сирень.

Зимой 1966 года ленинградские физики пригласили нас провести несколько дней в Карелии (Борис Иеремиевич взял кратковременный отпуск). Была запланирована деловая встреча с С.П. Королевым, после которой мы сразу хотели уехать в Ленинград. Тревожный телефонный звонок В.П. Мишина заставил нас изменить планы. С.П. Королева укладывают в больницу на обследование. Это известие встревожило Бориса Иеремиевича — он знал, что Сергей Павлович врачей и больницы не жалует. Видимо, это был крайний случай. Следующие звонки В.П. Мишина — показана операция и затем... не вышел из наркоза — повергли Бориса Иере-миевича в состояние шока. Он позвонил Б.Е. Патону и тот попросил заказать венки от Академии и себя лично. Во всех цветочных и ритуальных магазинах нас встречали одной и той же фразой: «цветов и венков нет. Все для Королева по заявкам и справкам». Как быстро все узнали фамилию сверхзасекреченного человека, о котором после очередного запуска космического корабля безлико упоминали как о «Главном Конструкторе» и фотографии которого печатать в прессе запрещалось. «Все для Королева!» — все цветы и венки ему на могилу! Только после его смерти мир узнал, что человек, которым так гордилась вся страна, имел такую королевскую фамилию — Королев! На похороны приехала большая делегация Академии наук Украины во главе с Б.Е. Патоном. Мы присоединились и в слезах проводили Сергея Павловича в последний путь. На следующий день мы уехали на Карельский перешеек в снежную морозную зиму. Зима в этот год была особенно лютой.

С А.А. Галкиным Бориса Иеремиевича связывала большая дружба, больше, чем дружба, — они любили друг друга. Когда я с ними познакомилась, оба они были молоды, активны, полны новых идей и надежд, устремлены в будущее, в построение нового института с новыми горизонтами — ФТИНТ. Хождение по инстанциям — Госплан, ЦК, Академия и т. д. — утомляло. Александр Александрович, придя ко мне, сразу просил кофе, опрокидывался в кресло, закрывал глаза и неизменно повторял свою сакраментальную фразу: «Как мне все до предела надоело!» Он был активен, даже суетлив, быстро уставал. Борис Иеремиевич, напротив, был собран, энергичен, готовый к любым испытаниям ради ФТИНТ и всегда стоял рядом как страж и надежный товарищ. С Александром Александровичем в Москве случались всяческие происшествия: то он потеряет очки и дальше идти не может, то споткнется и упадет, поранив себя. Звонок к Борису Иеремиевичу — и тот хватает такси и спешит «спасать Сашу». Борис был порядочен и надежен. Рядом с ним Саша чувствовал твердую руку друга и мгновенную помощь во всех жизненных ситуациях.

В конце 1965 года было открытие Дон ФТИ. Александр Александрович пригласил нас на это торжественное событие. Борис Иеремиевич произнес взволнованную красивую речь, пожелав новому кораблю большого плавания, а по аналогии с искусством — среди Мадонн Возрождения быть Сикстинской Мадонной.

Всегда в нашей семье оставалось очень теплое и дружеское отношение к А.А.Галкину; кроме как Боря, Саша и Галочка мы друг друга не называли.

Однажды в Москве на заре нашего знакомства Борис зажег свечи, он любил беседовать при свечах, и рассказал мне сказку — притчу о Золотом Принце. «Золотой Принц стоял на главной площади города, весь покрытый золотыми чешуйками. Он блестел на солнце и

радовал горожан. Принц знал всех жителей города и его подруга — ласточка — прилетала к нему и рассказывала о бедняках, которым жилось трудно, которые болели и голодали. Принц отрывал от себя золотые чешуйки, и ласточка относила их на окошко, где жили бедняки. Так он долго снимал свои золотые чешуйки, и ласточка ему помогала дарить людям радость. Все любили Золотого Принца, пока он сверкал золотыми чешуйками, а когда он отдал последнюю чешуйку и остался обнаженным и некрасивым, люди сбросили его с пьедестала и отправили на свалку...».

Свечи мерцали в темной комнате, голос Бориса был таким нежным и мягким, а Принц был великодушным и любящим людей! Казалось, ничего на свете нет ценнее любви и самоотречения, а отдавать — это так естественно и просто, когда любишь! Даже, если потом попадешь на свалку.