Борис Иеремиевич был универсально одаренной личностью с мощным потенциалом во многих областях знаний. Но на всех жи­зненных этапах, когда перед ним вставала дилемма в выборе жиз­ненного пути, например, в юности: музыка или физика; в конце войны: военно-политическая карьера или физика; в 50-х годах по­сле защиты докторской диссертации: дипломатическая карьера или физика, — всегда побеждала физика. Физике он преданно слу­жил всю жизнь. А любовь к литературе, искусству, музыке, к лю­дям — это составляющие культурного человека, это то, без чего, по его убеждению, не может быть ученого. Хороший, настоящий уче­ный не может быть некультурным человеком — таково было его твердое убеждение. Он считал, что без культуры вообще нет ника­кого развития: ни в науке, ни в технике, ни в отношениях людей друг к другу. Жизнь становится тусклой, серой, двумерной жизнью времени и пространства, если в ней нет глубины, если она не бьет ключом, если в ней нет вдохновения и любви — без этого трудно представить полноценную жизнь человека. Сам он был преиспол­нен любовью к жизни, науке и людям.

Борис Иеремиевич неоднократно говорил, что время ученых-одиночек прошло. Для решения современных задач необходимы коллективы ученых, где индивидуальные усилия каждого направле­ны к одной цели. У него был государственный подход к науке, и на­ука, как он считал, в ХХ веке становится государственным делом.

Создавая ФТИНТ, он, как всегда, руководствовался девизом, выработанным в семье с детства: «хочешь сделать хорошо — сделай сам!» С первого дня создания института в течение многих лет он сам, лично, принимал всех на работу, сам комплектовал коллек­тив, предъявляя каждому высокие требования. Его нравственная позиция была простая и ясная: ученый должен иметь профессио­нальную гордость и совесть, уважать свой талант, много работать и служить науке в полной мере, на какую способен. Лентяев и по­верхностных балаболок не выносил, был крут и непримирим с ни­ми. Он воспринимал лень как величайший порок, как грех, как черту характера, которая мешает человеку быть человеком. Его профессиональная планка была очень высокой. Те молодые, кото­рые надеялись на веселую, беззаботную жизнь в институте, быстро оказывались на обочине и вскоре покидали институт. Он привле­кал в институт талантливых и ярких людей, давал молодым возмо­жность развить свой талант в полной мере.

Б.И. Веркин был поистине талантливым научным руководите­лем института. Он определил тематику института, обозначил при­оритетные направления, поставил во главе лабораторий и отделов своих учеников и, обозначив каждому научные задачи, требовал стопроцентной отдачи от каждого. Борис Иеремиевич неоднокра­тно любил повторять, что гений — это на 90 % свинцовый зад, и без титанического труда ни один гений не состоится. Это относится ко всем профессиям. Только постоянный, всепоглощающий труд мо­жет дать миру ученого, художника, музыканта, писателя, артис­та — человека любой творческой профессии, а наука — тем более, постоянно требует свежей крови, без которой она хиреет и погиба­ет. Эти слова от него, я уверена, неоднократно слышали его уче­ники, молодежь, пришедшая в институт, вчерашние студенты. Он требовал от молодых ученых постоянной учебы, повышения своих знаний, и сам постоянно учился, впитывая в себя все новое. Каж­додневный труд как нравственная гигиена, воспитанная в нем роди­телями, с детства сопутствовала ему. И этого он неукоснительно требовал от своих учеников и сотрудников.

Борис Иеремиевич скептически относился к ученым, которые, как он говорил, всю жизнь «копали одну и ту же ямку все глубже и глубже». Такая деятельность казалась ему сродни ремесленничес­кому труду (homo faber — весьма сомнительное явление в научном мире). Своих учеников и молодых коллег он хотел видеть учеными с широким научным кругозором, свободно ориентирующимися в научном и культурном пространстве данного времени, учеными, чья деятельность основана на прочных знаниях, углублена острой интуицией и любовью к делу, без чего не возможна созидательная деятельность. Творческие способности человека, по его убеждению, развившись, дадут возможность ученому расширить свое ограничен­ное рациональное сознание, и здесь общий высокий уровень культу­ры ему просто необходим. И немного метафизики ему никак не помешает.

Защиту докторской диссертации он рассматривал не как завет­ную цель, вершину, на которой можно потом отдыхать всю жизнь, как это делают многие, а как ступень, платформу для нового пры­жка, для более широкого охвата научных проблем, часто на стыке разных наук, предполагая даже переход на другую близкую темати­ку. Впрочем, считая, что докторская диссертация — это итог боль­шого научного пути, он давал возможность ученым защищаться, даже если их тематика не вписывалась в научные направления ин­ститута. Но после защиты он предлагал вновь утвержденным док­торам возглавить новое научное направление в рамках институт­ской тематики. Те, кто не был способен на это или не хотел расста­ваться со своей тематикой, переходили в вузы, продолжая свою де­ятельность в рамках высшей школы.

В институте первый отдел, отвечающий за кадры, возглавлял Владимир Васильевич Репко, человек умный, зоркий с добрым сердцем и широким подходом к жизни. Борис Иеремиевич очень любил Владимира Васильевича и считал, что институту и ему лич­но очень повезло. В режимном институте с частичной закрытос­тью, каким был ФТИНТ, анкете придавалось большое значение. Если ученый, которого Борис Иеремиевич приглашал в институт, «хромал» по анкетным данным и В.В. Репко не мог решить вопрос принятия на работу, дома Борис Иеремиевич говорил: «Завтра наде­ну галстук и пойду к начальству!». Это означало, что он пойдет в вы­сокие инстанции просить за этого ученого. Самый веский аргумент при этом был: «он мне нужен» (нужен для дела, для института). Я не помню ни одного случая, когда бы Борису Иеремиевичу отказали. Он пользовался в городе большим авторитетом и доверием.

Борис Иеремиевич обладал сильно выраженным чувством дол­га. Оно вело его по жизни с детства. Всегда, во всех жизненных си­туациях, ответственность за дело, за учеников и близких людей он брал на себя. Этого требовало не столько его положение руководи­теля большого коллектива людей, сколько собственная высокая нравственная позиция.

Помню, однажды я спросила его, чем, по его мнению, отлича­ется ученый Москвы от ученого периферии. Он мне, не задумыва­ясь, ответил: «информированностью». Он часто ездил за границу: на конференции по официальным приглашениям и приглашени­ям друзей; посещал институты, лаборатории, знакомился с деяте­льностью коллег. Из этих поездок он всегда привозил много све­жей научной литературы. Сейчас это трудно себе представить при наличии Интернета и мгновенной связи с любой точкой Земли, а в 60—70 годы он вез последнюю научную информацию для всех от­делов института и старался, чтобы институт был хорошо и полно информирован о последних научных достижениях в рамках инсти­тутской тематики. После каждой поездки появлялись неподъем­ные чемоданы и коробки с научной литературой, которую он тща­тельно раскладывал на столе в гостиной, формировал стопками по отделам, просматривал и отвозил в институт. Такие «подарки» от него получали все отделы после каждой заграничной командиров­ки в 60—70 годах. «Борис Иеремиевич! Опять кирпичи везете?», — спрашивал Слава, шофер, поднимая тяжеленные коробки и чемо­даны. — «Да, Слава, опять».

Борис Иеремиевич любил людей и хорошо себя чувствовал в окружении людей. Страдал от одиночества. Это — фамильная чер­та Веркиных. Такими были его родители, такова и его сестра Люд­мила. Все для людей, вместе с людьми, среди людей. Все они — учителя, директора школ — большую часть времени проводили на работе в больших коллективах, и это было для них естественным образом жизни. Советуясь с людьми, наиболее близкими по раз­ным жизненным и институтским делам, решения он всегда прини­мал сам, часто противоположные и неожиданные для окружаю­щих, руководствуясь только своим видением проблемы, своей ин­туицией и своим жизненным опытом.

Умение концентрироваться, мобилизовывать все свои волевые, интеллектуальные, нравственные силы, ставить задачи и самостояте­льно принимать решения — эти черты его личности проявились еще в детстве, особенно в немецкой школе, когда он, руководитель шко­льной «пионерской базы», принимал самостоятельные решения вразрез с теми, которые указывал райком и школьное начальство.

После окончания 9 класса решил и поступил в университет. Это его вполне самостоятельное решение, поддержанное родите­лями, потребовало от него больших волевых усилий и вполне осоз­нанной нравственной позиции. Упорство, труд, целеустремлен­ность и любовь к делу в дальнейшем будут сопутствовать ему, и он всегда будет добиваться поставленной цели. Так было на всех эта­пах его жизни: возвращение в физику после войны и защита кан­дидатской диссертации, затем докторской диссертации и, конеч­но, так было при создании своего детища — ФТИНТ.

Создавая институт, Борис Иеремиевич считал, что без хорошо укомплектованной научной библиотеки с полной и всеобъемлю­щей информацией по всем разделам научной деятельности инсти­тута не может быть полноценной научной жизни. И он старался укомплектовать библиотеку так, чтобы она соответствовала всем параметрам научной библиотеки в крупном физическом институ­те, каким хотел его видеть Борис Иеремиевич.

В начале 70-х годов Борис Иеремиевич решил издавать журнал «Физика низких температур» (ФНТ). Объем научных работ в обла­сти физики низких температур был уже таков, что требовал своего печатного органа. Борис Иеремиевич согласовал этот вопрос с учеными из Москвы и других научных центров. В редколлегию жу­рнала вошли все самые крупные ученые, занимающиеся физикой низких температур в разных научных центрах СССР. Журнал по­льзовался авторитетом в научном мире и вскоре стал переводиться на английский язык.

Беззаветно любя свой город, Борис Иеремиевич гордился тем, что именно в Харькове сформировались известнейшие в научном мире физические, математические и медицинские школы. Он по­читал традиции и очень переживал, что математическая школа, мощная в Харькове, распадается, а ученые уезжают. Поэтому Бо­рис Иеремиевич принял решение: собрать математиков под крышу ФТИНТ, чтобы сохранить уникальную харьковскую математичес­кую школу. В Академии его поняли и поддержали. Вскоре во ФТИНТ было организовано несколько математических отделов, которые возглавили такие выдающиеся ученые, как А.В. Пого-релов, В.А. Марченко, Н.И. Ахиезер и А.Д. Мышкис. Это было трудное время для математиков: бросать родной город, ломать привычный образ жизни, терять сложившийся коллектив и учени­ков. Помню, как приходил к нам домой А.Я. Повзнер, просил поставить записи музыки ХVIII века. Они с Борисом Иеремиеви-чем тихо и грустно обсуждали сложившуюся ситуацию. Александр Яковлевич колебался, он готов был перейти во ФТИНТ, но слово, данное москвичам, его сдерживало и, в конце концов, он уехал в Черноголовку. Приезжал в Харьков академик А.Д. Александров, учитель А.В. Погорелова, предлагал ему покинуть Харьков. Все приходили к нам домой, горячо обсуждали возникшие проблемы, слушали музыку. Александр Данилович, человек высокой культу­ры, очень эмоциональный и тонко чувствующий, восторгался гру­зинской чеканкой Очиаури, которую мы привезли из Тбилиси. Искусство, видимо, было его естественной «средой обитания». Ему долго не хотелось покидать наш дом — с Борисом Иеремиеви-чем у него сразу возникло чувство взаимопонимания и большой симпатии.

Борис Иеремиевич очень гордился тем, что математическую школу в Харькове удалось сохранить, а в рамках ФТИНТ матема­тикам была предоставлена полная свобода творчества. Время по­казало, что союз физиков и математиков стал плодотворным. Многие «закрытые» работы были сделаны совместно с математи­ками. Союз этот трудно переоценить.

Борис Иеремиевич с большой ответственностью служил низ­котемпературной науке. Когда произошла Чернобыльская траге­дия, он по первому звонку Б.Е. Патона 2 мая выехал в Чернобыль с группой сотрудников КБ. Они приняли участие в обсуждении воп­росов замораживания грунта под реактором, чтобы не дать этой уже неуправляемой огнедышащей махине провалиться в подземные во­ды Припяти. Они впоследствии содействовали решению этой проб­лемы. Эта поездка отрицательно повлияла на его здоровье. Тогда еще не было понятия о масштабах катастрофы, отсутствовали сред­ства защиты, а о последствиях можно было только догадываться.

Сейчас по телевидению показывают младенца, который по­явился на свет благодаря замороженной сперме умершего от рака молодого человека, и усилиями израильских ученых подарен счаст­ливой бабушке внук — точная копия ее сына. Замечательное собы­тие в научном медицинском мире! Борис Иеремиевич Веркин и Николай Сидорович Пушкарь мечтали об этом еще в начале 60-х годов. Тогда они обсуждали вопросы замораживания спермы пле­менных животных и человека, плазмы крови. Борис Иеремиевич хорошо понимал, что низкие температуры — это целая область и в медицине, и в биологии, которая даст большой толчок развитию науки о человеке. Обсуждение этих глобальных проблем с Никола­ем Сидоровичем Пушкарем и первые работы положили начало рож­дению нового направления в науке — криобиологии и криомеди-цины. Кстати, докладывать о новых идеях, начавшихся работах и о их перспективах для нового института к министру здравоохране­ния ходил Борис Иеремиевич, а Николай Сидорович, приехавший в Москву для встречи с министром, лежал больной в нашей москов­ской квартире. Борис Иеремиевич принял очень активное и дейст­венное участие в рождении нового института криобиологии и криомедицины, первые лаборатории которого были созданы в ФТИНТ.

Ученые, приезжавшие во ФТИНТ из разных научных центров Союза, и иностранцы ощущали царившую в институте атмосферу доброжелательности, активной научной деятельности, высокой культуры; склокам и сплетням не было места в институте; коллек­тив, в основном, отличался высоким профессионализмом и нравс­твенным здоровьем. Эту особую атмосферу ФТИНТ определял, конечно, его директор и научный руководитель Б.И. Веркин — че­ловек глубоко порядочный, стабильный, непоколебимый в жиз­ненной позиции и убеждениях и верный своей высокой шкале жиз­ненных ценностей.

Борис Иеремиевич очень любил и хорошо чувствовал людей, видел их, «читал» их тайные невысказанные мысли. Мне иногда ка­залось, что он ясновидящий и яснослышащий, — так пронзительно он чувствовал людей с первой встречи и давал им точную характе­ристику. Видел все отрицательные стороны, но при этом всегда подчеркивал положительные качества как личностные, так и дело­вые, и ориентировался только на них. Веря в доброе начало в чело­веке, он считал, что положительные качества личности обязатель­но должны доминировать над отрицательными. Будучи человеком очень волевым и интеллектуально чрезвычайно активным, он лю­бил людей ярких, талантливых, инициативных и всегда их предпо­читал и поддерживал, даже если они оказывались не на желаемом ему уровне. Бывали случаи, когда люди, на которых он возлагал надежды, изменяли ему, предавали его. Он тяжело переживал, обижался, как ребенок. «Господи, воля Твоя», — слышала я тяже­лый вздох. Но быстро отходил, прощал и не помнил зла. Умение прощать было одной из основных его черт. Он считал, что человек, не умеющий прощать, болен, у него душа больная, ущербная, эго­истическая. И всегда, когда мы были на свадьбах, молодым людям он желал в жизни доброты и умения прощать. Умение прощать — это способность любящей души, считал он.

Широко общаясь с людьми, Борис Иеремиевич всегда прояв­лял душевную и сердечную активность. Он видел человека каким-то иррациональным зрением и «слышал» его потаенные движения души. Он обладал редчайшим качеством — «сердечным зрением». Мир и людей «видел сердцем». Он безошибочно определял людей, но всегда, по доброте души своей, делал скидку на воспитание, раз­витие, образование, особенности быта и разного рода «ком­плексы», которые старался не брать во внимание. Хорошо он себя чувствовал только с людьми, соответствующими ему по широте и глубине душевных и духовных качеств. Он всегда учитывал «отяг­чающие обстоятельства» и не требовал от человека невозможного. Иногда можно было слышать от него следующее: «Но он же не мо­жет работать в полную силу, у него жена тяжело больна». Или что-нибудь еще, что мешает, с его точки зрения, человеку проявить свои возможности и способности в полной мере.

По темпераменту Борис Иеремиевич был холериком, имел бы­струю и стойкую реакцию на внешние раздражители. Но мягкостьдуши нивелировала остроту реакции, и часто грозный и сердитый вид был только маской. Хорошо знавшие его друзья и коллеги цени­ли в нем эту особенность и никогда не обижались. Но мало кто зна­ет, насколько сильно и глубоко он переживал в дни, когда у него был прием по личным вопросам. Сотрудники приходили к нему с набо­левшими проблемами: личными, семейными, рабочими. Обычно, самым острым вопросом был квартирный, вопрос, который он не всегда мог решить, так как от него мало что зависело. Но все, что касалось здоровья, врачей, больниц, — он, не откладывая, брал телефонную трубку и тут же договаривался — помощь оказыва­лась незамедлительно. И все сотрудники знали — его милосердное сердце откликнется на любую беду.

А как сердечно он общался с людьми! Он одинаково свободно, с вниманием к собеседнику, мог беседовать и со знаменитым гру­зинским философом Мирабом Мамардашвили в тиши его кабине­та в Тбилиси, обсуждая проблемы грузинского народа и грузин­ской интеллигенции в переломное для страны время; и с молоде­жью за празднично бурлящим столом, сразу включаясь в их ритм, и бросая: «Ну, девочки, кто из вас родит мне внука?», — вызывая взрыв веселья, гул и восторг молодежи; и с сельской женщиной, покупая у нее на базаре сало и мимоходом рассказывая, как делать «настоящую кровянку», а она, умудренная опытом приготовления домашних яств, тем не менее, с вниманием слушала его; и с музы­кантами и художниками, обсуждая их личные и профессиональ­ные проблемы. Его все слушали с большим вниманием, и всегда всем хотелось продолжать общение с ним, потому что общение с человеком у него было от сердца к сердцу. И люди, слушая его, отк­рывали свои сердца ему навстречу. А какой изысканной, отточенной была его речь! Он в совершенстве владел филологическим искусст­вом общения с собеседником. Борис Иеремиевич был истинным ин­теллигентом с глубокой и всесторонней культурой, энциклопедичес­кими знаниями, благородством и любовью к людям.

Искусство углубляет человеческую душу и наши связи друг с дру­гом, считал Борис Иеремиевич. Бывая в командировке в Москве, Ленинграде или за границей, Борис Иеремиевич в свободное вре­мя посещал музеи: любил Третьяковку, Русский музей, Музей изо­бразительных искусств (где часто экспонировались коллекции му­зеев разных стран) и, конечно, Эрмитаж. В нашей библиотеке бы­ло большое количество книг по искусству, среди них много энцик­лопедий — он хорошо ориентировался в искусстве разных стран и эпох. Дома для детей он любил собирать репродукции картин ми­ровой живописи, альбомы по искусству и передал эту любовь де­тям: Саня собирает уже для своих детей, а племянник Костя — для своих. Помню, вернувшись из США, где посетил Гугенхейм, он с гордостью рассказывал, что основная экспозиция музея — это рус­ский авангард начала ХХ века: полотна Явленского и скульптуры Архипенко, которые ему очень нравились.

В музеях, он покупал открытки, которые составили хорошую коллекцию, где были представлены все эпохи, национальные школы и направления. Хорошо зная русскую живопись ХIХ века, он предпочтение отдавал мирискусникам. Особенно выделял Борисо­ва-Мусатова, чей воздушный, удивительно музыкальный и поэти­чный мир давно ушедших времен, воспетый им как мечта о тайной неземной гармонии, трогал какие-то глубинные сердечные струны Бориса Иеремиевича. Куда бы мы ни приезжали: в Одессу, Гру­зию, Армению, наши друзья и ученики Бориса Иеремиевича води­ли его в мастерские наиболее крупных местных художников. В Грузии мы посещали мастерские художников: Гудиашвили, Авхледиани, Гиви Кандарели, Ираклия Очиаури, Кобо Гурули. Худож­ники дарили Борису Иеремиевичу свои произведения, некоторые понравившиеся ему полотна он покупал. В Киеве были друзья-ху­дожники, их мастерские Борис Иеремиевич с удовольствием посе­щал, смотрел новые произведения, обсуждал и высказывал свое мнение. Он любил творческих людей. С Борисом Иеремиевичем всем им было интересно: он был талантлив, образован, самобытен, неравнодушен, горяч, общение с ним было не только приятным, но и полезным, вдохновляющим на творчество.