Знакомство с Прибалтикой мы начали с Литвы. Эта республика казалась Борису Иеремиевичу наиболее интересной как своей историей, так и культурой. Его привлекала возможность провести летний отпуск в Литве. Мы слышали от литовских физиков восторженные рассказы об уникальном заповеднике — Куршской косе, куда было непросто попасть: необходимо было оформить пропуск, имея приглашение от местных жителей. Мы получили приглашение приехать в Йодкранте — местечко в северной части косы. Нас была целая компания: с нами отдыхали наши друзья. «Борис с гаремом» — так в шутку мы себя называли. Отдыхали мы весело, беззаботно, ежедневно ходили в дюны, купались в прохладном море — удивительно взбадривающая процедура, ездили по различным местечкам, расположенным вдоль косы, вплоть до Ниды, где кончается литовская часть, искали на берегу янтарь, любовались переливающимся на солнце и ветру ковылем, собирали чернику и наслаждались красотой этого края. Все были в прекрасном настроении. Мы привыкли к холодному морю, чистым песчаным дюнам, где можно зарыться в чистый белый песок. Ежедневно ходили на пляж — это превратилось в ритуал.

Однажды на пляже появился черный флаг — запрет купаться. Море штормило, поднялся ветер. Волны накатывались на берег, разбивались, и пена заполняла почти весь пляж. Отдыхающие играли с волнами, прохаживались по пляжу, никто не плавал. Народ был дисциплинированный, никому и в голову не приходила мысль — лезть в бушующее море. Самые крепкие, молодые и смелые прыгали в волнах около берега. Борис во что бы то ни стало решил искупаться, поскольку пришел на пляж; отступать он не привык. Несмотря ни на какие уговоры, запреты, предостережения всех нас, он распалялся все больше и больше — дух сопротивления всегда был силен в нем. Он кинулся в пучину, погрузившись в нее с головой, и его начало относить от берега. Пловец он был неважный, моря не любил и дышать свободно в воде не мог. Он задыхался, заглатывал воду, и мы перестали его видеть. Волны относили его от берега. Все мы бегали вдоль пляжа, кричали и звали на помощь, но никто не откликнулся — спасателей здесь не было. Саня, долго не думая, ринулся за отцом приблизительно в том направлении, где он исчез. Волны меняли направление, ветер усиливался. Ситуация была грозная, оба пропали из нашего поля зрения.

Никто из крепких, спортивного вида мужчин не поплыл вслед за Саней спасать Бориса Иеремиевича: рисковать никто не хотел. Саня отчаянно боролся со стихией, потеряв ориентир, и вдруг услышал, скорее, интуитивно почувствовал, слабый зов о помощи: «Саня!» Он рванул в ту сторону, откуда услышал крик: «Я здесь, отец, держись!». С берега ни одного, ни другого не было видно. Весь пляж был в тревожном состоянии. За Саню я боялась меньше — он плавал очень хорошо, уверенно. На него была одна надежда, потому что Борис с морем не дружил. Любил лес, горы и маленькие речки. Но в бушующей водной стихии оба могли пропасть. Мы все места себе не находили от волнения, страха и бессилия. Через какое-то время показались оба обессиленные, упали нам на руки и мы вытаскивали их на берег. Оба долго не могли отдышаться, лежали на пляже без сил и уже до конца нашего пребывания в Йодкранте к морю не подходили. Это было 14 июля, в день рождения Сани. Ему исполнилось 14 лет. Несмотря на совсем юный возраст, Саня совершил настоящий мужской поступок. Вся компания носила его на руках, а я плакала от перенесенного стресса. «Если бы я не увидел рядом Саню и не почувствовал его поддержку, я бы утонул», — придя в себя, сказал Борис Иеремиевич.

Вечером, во время праздничного ужина, когда волнение прошло, Борис Иеремиевич стал вспоминать, каким молодцом он был в 15 лет: из 9-го класса попал прямо в университет. «Ну, а ты можешь так? Из 7-го класса в 9-й, сдав экзамены экстерном за 8-й класс!», — подзадоривал Саню Борис Иеремиевич. «А что, могу!» — выпалил Саня скорее по инерции. Он был героем в этот день, и ему казалось, что он все может. «Очень хорошо», — подхватил Борис Иеремиевич, завтра начнем заниматься. На следующий день с утра был уже первый урок по математике и физике. В библиотеке мы взяли учебники, нужную литературу и начали постигать 8-й класс. К концу лета Саня сдал все экзамены на пятерки и был зачислен в 9-й класс.

Борис Иеремиевич был блестящий педагог. За месяц он «вложил» в голову ребенка годичный курс физики и математики добротно, основательно и легко. Объяснял он так просто, доходчиво и ярко, что весь материал укладывался в голове «играючи». Когда 31-го августа я пришла вместе с Саней в школу и увидела взрослых ребят 9-го класса, которые уже к девочкам относились, как к барышням, я посмотрела на своего «мокрого цыпленка» и сердце мое сжалось: зачем эти игры с перескакиванием через класс? Все должно быть в своем времени, не надо торопить события. Так думала я, а Борис думал иначе: мальчика надо воспитывать, ставя его в жесткие временные рамки, научить его ставить задачи и добиваться их решения. Саня учился легко и хорошо, очень скоро его полюбили и ученики, и учителя за хорошую учебу и веселый милосердный характер. Саня стал любимцем класса, и в день его рождения у нас дома еще много лет собирались его одноклассники, до 30—40 человек. Борис очень любил эти молодежные сборища и охотно принимал в них участие, засиживаясь допоздна.

После отдыха на Куршской косе мы пароходом по Неману прибыли в Каунас. Побродив по красивому древнему городу, направились в музей Чюрлениса. С творчеством знаменитого литовского художника и музыканта мы были знакомы по репродукциям его картин и записям его фортепианных произведений, которые имелись у нас дома, но хотелось увидеть его в оригинале. Борис Иеремиевич надеялся увидеть здесь также и полотна М. Добужинского, который, как известно, был литовцем и в 1925—1939 годах жил и работал в Каунасе. Осмотрев всю экспозицию и не увидев полотен М. Добужинского, Борис Иеремиевич был огорчен и захотел посмотреть запасники музея, где М. Добужинский уж точно должен быть. После переговоров Римаса, литовского физика, который нас сопровождал в поездке, с директором музея, нам разрешили посмотреть запасники музея. «Что Вам хотелось бы посмотреть?» — строго обратилась хранительница фондов к Борису Иеремиевичу. Она говорила на литовском языке, Римас переводил. Его интересовало все: литовские художники до 1940 года, состояние культуры и общества к этому переломному периоду, судьба художников после 1940 года. Просил показать что-нибудь интересное. Он засыпал хранительницу фондов вопросами, она с удовольствием рассказывала о художниках 20—30-х годов, показывала графику наиболее интересных из них. Запомнились полотна Марице Кателюте, молодой художницы, получившей премию в Париже в 1937 году.

Мы смотрели полотна художников, уехавших из Литвы в США и Париж: Петравичюса, Ионинаса, Гимбутиене, Труйкиса и др. Незаметно хранительница перешла на русский язык, и общение наше приняло другой уровень. Она показала нам все, что было в фондах этого времени. Отношения наши стали доверительными и теплыми. Ей нравилось, что Борис Иеремиевич с уважением и симпатией относится к национальной культуре литовского народа, к его особенностям и судьбе. «Как Вы определите национальные особенности литовца?» — задает он вопрос. Подумав, она отвечает: «Пожалуй, задумчивость, сосредоточенность на своем внутреннем мире». Уже совсем тепло и доверительно предлагает посмотреть нам только что прибывшие из США полотна Галдикаса (300 полотен), которые он завещал музею Каунаса после своей смерти. Те, что мы посмотрели, были абстрактными, полными оптимизма, написанные ярко, размашисто, от них шла энергия радости. Мы были в восторге. «Если нам разрешат сделать выставку его работ, я пришлю вам приглашение, приедете?» — «Конечно, с удовольствием!» — говорит удовлетворенно Борис Иеремиевич. «Ну, а теперь ваш М. Добужинский, — сказала она с некоторым скепсисом, — смотрите». Мы увидели несколько небольших ранних полотен художника в серо-землистых тонах — пейзажи старого Каунаса. Расстались друзьями. Культура, интеллигентность Бориса Иеремиевича, его горячее и доброе отношение к людям заставляли даже самые закрытые и «сердитые» сердца теплеть и открываться ему навстречу. Из Литвы мы привезли несколько интересных гравюр и стихи литовских поэтов в память о невероятных событиях, происшедших с нами в Литве. «В память о моем втором рождении», — говорил Борис, развешивая гравюры в гостиной нашего дома.