С Борисом Иеремиевичем Веркиным — этим удивительным, сложным, богато одаренным, предельно волевым и одновременно исключительно щедрым душевно человеком — я познакомился в 1964 году. Нас познакомила его будущая супруга Галина Васильевна, моя бывшая однокурсница, с которой мы дружили все годы нашего совместного пребывания в московской консерватории. Вспоминаю первую нашу с ним встречу в ее квартире на Ростовской набережной. Борис Иеремиевич был вдвоем с каким-то своим приятелем, тоже физиком. Он сразу произвел впечатление человека очень самоуглубленного, мрачноватого, но внутренне чрезвычайно наполненного и интересного, обладающего к тому же огромным и разносторонним кругозором в самых различных областях. Правда, держался он тогда несколько неуверенно (очень нехарактерная для него черта, как я понял впоследствии), и связано это было, конечно, только с одним — начальным этапом предполагаемого завоевания сердца своей избранницы. Тут же попросил меня сесть за рояль, очень внимательно слушал, потом началась беседа на музыкальные темы, и я был просто потрясен его абсолютно профессиональными суждениями о самых сложных вещах, касающихся различных композиторских стилей, исполнительских школ и даже каких-то узкоспециальных аспектов фортепианной игры. Впоследствии, когда мы уже стали близкими друзьями, я не переставал удивляться его обширнейшим познаниям в самых различных областях искусства, не говоря уж о литературе и поэзии. А какое громадное количество книг хранилось в его харьковской квартире! Все самое значительное из художественной литературы, издаваемое в СССР, а также прекрасно изданные толстенные альбомы репродукций великих живописцев и скульпторов, привозимые им из-за рубежа. А на стенах — многочисленные живописные работы: главным образом подарки друзей-художников (среди них и портреты обитателей квартиры).

Борис Иеремиевич до конца своих дней был в самом центре всех выдающихся событий культуры и искусства. И жил этими событиями столь же интенсивно, как и событиями своей родной науки, своей повседневной, сложной, требующей сверхчеловеческого напряжения работы на посту руководителя крупнейшего в стране института.

После первого знакомства мы довольно регулярно встречались сначала в Москве, а затем, когда чета Веркиных обосновалась в Харькове, мне выпало счастье много раз гостить у них. Борис Иеремиевич часто приглашал меня с концертами в свою вотчину, во ФТИНТ, и, несмотря на то, что конференц-зал не слишком-то был приспособлен для клавирабендов акустически, а рояль, хотя и неплохой, но тоже оставлявший желать лучшего, игралось мне там с таким удовольствием, как, может быть, ни в одном филармоническом концертном зале. Главная причина была в хозяине «действа» — грозном и опасном на вид (таким он, как правило, выглядел в своем кабинете или возле него, в отличие от своей полностью противоположной внешности дома), но по существу исключительно душевно отзывчивым, доброжелательным и трепетно сопереживавшем тому творческому процессу, который должен был произойти, которого он ждал и которому скорее всего бессознательно помогал всем своим гипнотическим обаянием. Интересно: внутри неизменно шевелилось — рядом личность, огромная личность, и ничего «простого», обыденного, малозначительного рядом с ней быть не может. Поэтому на пределе собственных внутренних сил и с максимальной отдачей происходил дальнейший контакт, казалось, с залом — на самом деле, более всего с человеком, прятавшимся во время концерта где-то на задних рядах.

Вспоминаются и прекрасные дни нашего совместного пребывания на отдыхе — летом 1966 в Коктебеле или зимой 1968 года в Теберде. Сколько снова бесед на самые разные темы! Борис Иеремиевич был неистощим, его «лекции» — иначе это не назовешь — происходили во время прогулок, обедов, купаний, да всего не перечислить. Он доступным языком излагал самые сложные проблемы современной физики, говорил об Эйнштейне, Нильсе Боре, рассказывал о своих встречах с Королевым, преклонялся перед Ландау, Капицей... И вдруг — неожиданный поворот: «Да, Скря­бин, которого Вы нам так часто играете, конечно, гений, а вот Римский-Корсаков... (и с извинительной интонацией) — это не серьезно, да и Танеев тоже». — «Борис Еремеич (так все звали его в быту), а «Снегурочка», а «Орестейя»! — «Нет-нет, не серьезно», — ничто не могло его разубедить в тот момент. Немного погодя: «Знаете, я только недавно начал понимать, насколько истинно гениален Дюрер. А вот другой великий немец, Гете, — его философская суть мне чужда». И он излагал подробно причины своего неприятия. Разговоры шли и о современной живописи, и о тех изумительных творениях зодчих прошлых веков, которые он созерцал во время своих зарубежных поездок. Да разве упомнить всего, о чем он тогда говорил!

Ярко вспоминаются многие наши встречи, совместные события, радости и горести. Могу определенно сказать: для меня, как и для моих родителей, в те годы не было более близких и дорогих людей, чем семья Веркиных. А неповторимая широта души Бориса Иеремиевича, его забота, поддержка и многие-многие добрые дела, которые совершались им во имя своих друзей, — все это служило для нас подлинной жизненной опорой. Борису Иеремиевичу была в высокой степени свойственна романтическая трагедийность мироощущения, на мой взгляд, чем-то родственная блоковской. Отсюда часто в выражении его лица отражались как бы мрачность, тревожность, призрак постоянной готовности к борьбе; но и — стальная воля, максимум активной энергии, не было никогда ни малейшей черты какого-либо упадка. Он был настоящий боец — в своей работе, в спорах или тем более в конфликтах, казалось, что нет ситуации, из которой он не нашел бы достойного выхода.

Он активно помогал своим друзьям. У кого-то проблемы со здоровьем — и тут же Борис Иеремиевич, постоянно будучи в курсе новейших медицинских открытий и разработок, дает рекомендации к кому обратиться, часто непосредственно сам связывает с нужными специалистами, добывает лекарства. Кто-то запутался в своих жизненных проблемах — Борис Иеремиевич даст единственно правильный совет. Я уж не говорю о коллегах по науке, тем более младших, — поможет не только советом, но и использует свои высокие связи, чтобы улучшить или исправить ситуацию. Отзывчивости его, желанию сделать людям добро, казалось, не было предела.

И последнее, о чем я считаю нужным обязательно вспомнить. В конце 60-х, не помню уж кто — Галина Васильевна или Борис Иеремиевич, позвонили по телефону: «Обязательно, это нельзя пропустить, нужно быть в Храме в Вешняковском переулке в таком-то часу. Там встретимся». Пасхальные Пассии протоиерея Всеволода Шпиллера! Никогда не забуду тех чувств высокого просветления и благостности, которые охватывали присутствующих в Храме. Конечно, мы не пропускали ни одного чтения. Помню, что Борис Иеремиевич каждый раз специально приезжал в Москву. Оказалось, что он с Галиной Васильевной вхож в дом Всеволода Дмитриевича. Вскоре по их протекции и я был приглашен туда же. Невозможно забыть общения и бесед с этим удивительным, излучавшим подлинно христианскую духовность человеком и его супругой Людмилой Сергеевной. Вместе с ним она была свидетельницей и участницей множества неповторимых событий и встреч — с Н. Бердяевым, С. Булгаковым и многими другими нашими великими деятелями христианства. Помню, какие долгие и подробные разговоры вел в этом доме Борис Иеремиевич на самые глубокие темы. Как жадно прислушивался он к Всеволоду Дмитриевичу, к его изложению христианских взглядов и их соответствием (а скорее, несоответствием) с нашим тогдашним бытием. С каким интересом воспринимал рассказы о лекциях Бердяева, об отношении Всеволода Дмитриевича к некоторым богословским направлениям в России и о многом другом. Они оба замечательно разбирались и в музыке, и в поэзии, и даже... в балетном искусстве. Это были поистине неповторимые диалоги! Чувствовалось, что взаимное общение для обоих стало просто необходимостью.

Дома же Борис Иеремиевич неоднократно говорил, что вне христианского миросозерцания он не мыслил бы своей жизни. Он был глубоко верующий человек. И это наполняло его той духовной силой, той постоянной потребностью в человеческом благодеянии, которые и составляли основу его личности.

Многое можно было бы вспомнить. Борис Иеремиевич — это огромная веха в моей жизни и, конечно же, не только в моей.

Светлая ему память!